— Опоздал я, ребята.

И пошел дальше по улице, грустный такой, даже

сгорбился немного.

Мальчишки остались на тротуаре, тоже погрустневшие,

притихшие.

Неожиданно Сашка зло скосил глаза на Мишку.

— Ребята! — сказал он. — А ведь это он, Мишка, во

всем виноват. Это он первый задержал дядю военного. Из-за

него все получилось. Расхныкался, как маленький! Больно

ему... Подумаешь, маменькин сынок! А знаете что, ребята?

Давайте отлупим его как следует, чтобы помнил, — деловито

предложил Сашка.

Ребята одобрительно зашумели и сгрудились вокруг

Мишки.

Мишка засопел носом.

Может, они вовсе и не хотели бить Мишку. Может, они

просто шутили.

Но Мишка шутить не собирался.

— Бейте, — прошептал он и крепко зажмурил глаза.

АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ...

Все в доме знали и любили ее, баловали по-соседски:

то приветным словом, то нечаянным подарочком под

праздник. Была она девчушкой веселой, говорливой, словно

ручеек, ласковой, светленькой, как стеклышко.

День за днем да год за годом — выросла она из

школьного платья, стали кавалеры к ней захаживать, гитара,

бывало, до полуночи под окном не смолкала, и вдруг все

увидели, что наша длинноногая Ленка превратилась в

настоящую красавицу — девчатам на зависть, парням на

загляденье. Словно маков цвет, расцвела. Волосы шелковой

волной. Глаза ключевой синевы. Будто лебедушка из

бабушкиной сказки.

Вот тогда-то и назвал ее кто-то Аленушкой, и так это

имя к ней пристало, что будто для нее и выдумано.

Ну, а там, где Аленушка — там и Иванушка. Не братец,

конечно, а друг любезный, единственный, суженый...

Звали его Максимом. Тоже из нашего дома.

Неприметный с виду парень, а умница, старательный, весь в

отца, первого мастера на заводе, героя войны.

Замечаем мы, что у Максима с Аленушкой все идет на

лад. В кино вместе и на каток вдвоем, вечером под ручку на

бульваре и в воскресенье — один рюкзак на двоих да за город.

Ну, думаем, быть, свадьбе.

А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы

его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка

расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово,

значит, дала.

Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на

завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.

Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу,

поженились... И года не прошло, как Максим уехал.

Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили... На

том вроде все и кончилось.

Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы —

рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.

В институт поступил, на вечернее отделение.

Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки

глаз отвести не могут.

Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима

— аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.

У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его,

занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.

Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не

вытравишь из сердца... А в глазах тоска смертная, мука

горькая.

Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь

ее на улице — сердце жалостью так и обольется.

А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем

виновата, сама на себя беду накликала.

Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная...

РУЧЕЙ

Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой

отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят,

давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду

утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика

люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг

назвали. Видно, добрый конь был.

Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей

начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но

бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная,

что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть

у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.

Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу,

обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой

разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой

подать, полчаса ходьбы, не больше.

Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде

своим он стал для меня.

А недавно, в студеный январский день, я снова

оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю,

как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до

оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым-

бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А

ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не

журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать,

начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и

то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный,

ладошкой вычерпаешь...

Жалко мне стало моего давнего друга. Такой веселый,

звонкий, говорливый — и на тебе: замерз!

Погоревал я про себя и пошел вниз по оврагу, к реке.

Иду, а сам нет-нет да и послушаю не журчит ли под снегом?

Очень уж мне хотелось, чтобы ручей до реки добежал... Нет,

не журчит.

Еще пройду десяток шагов, еще послушаю. Нет, не

журчит.

Вот и река. Сковал ее мороз крепким льдом, покрыл

белым саваном. Не видно, не слышно ее под снегом.

Спустился я на лед, пошел вдоль берега. Вот тут, по

этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек

над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво

сковано.

Тишина.

Но что это? Словно голос синички-теньковки часто-

часто выговаривает:

— Теньк-теньк-теньк...

Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из-

под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой

струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и

будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!

ЛИСТЬЯ

Первые дни отпуска пролетели незаметно.

Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все

это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким

хмелем полузабытых воспоминаний.

Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная

тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он

бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди

еще целая неделя.

Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые,

уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на

скамейках судачили старушки да из зарослей орешника

доносился бойкий пересвист синиц.

Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми,

багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.

Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на

скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор

машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой

букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил

что-то.

Это было словно вчера.

...Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же

самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов

желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно

шептала:

— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже

лейтенант.

Набрав полный букет листьев, он предложил его

Наташе.

— Не возьму, — решительно отказалась она. —

Говорят, желтый цвет — к измене...

Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком

городке, который давно уже стал для нее и для майора