Шли тропинкой вдоль контрольно-вспаханной полосы, на которой нарушитель границы непременно должен оставить свои следы. Прибрежные кусты прикрывали от любопытных глаз с чужой стороны, казавшейся безлюдной. Вдруг Глебов остановился и затем, пробираясь сквозь ольшаник ближе к реке, начал всматриваться настороженно. Подошедшему вплотную Шаромпокатилову вполголоса сказал:

- Там кто-то ходит. Слышишь, сорока встревожена.

Действительно, сорока возмущенно трещала на том берегу, металась над деревьями. Засели, замаскировавшись ветками, стали наблюдать. Глебов не ошибся: не прошло и пяти минут, как на той стороне из кустов вышел человек в штатском, остановился у самой реки, неторопливо оглядел нашу сторону, затем так же не спеша стал раздеваться. Он был молод, строен, с хорошим загаром. Емельян обратил внимание на его рослую, крепкую атлетическую фигуру, подумал - офицер, должно быть. Сделав несколько гимнастических движений, человек полез в воду, окунулся и медленно пошел от берега. Он не плыл - шел, покуда можно было идти, чуть ли не до середины дошел - вода была ему до подбородка.

Потом на берег вышел второй человек - солдат с автоматом. Тот не раздевался, сел на траву, положив автомат на колени. Штатский так и не плавал - минут десять ходил по дну, вылез из воды, основательно продрогший, оделся быстро и сразу исчез в зарослях. За ним ушел и солдат.

- А вода, видно, еще холодная, - заметил Шаромпокатилов.

- А вы что ж, думаете, он и взаправду купался? - живо спросил Глебов. Ему не то что не терпелось поделиться своей догадкой - хотелось проверить наблюдательность и сообразительность ефрейтора. Он нигде и никогда не упускал случая, чтобы учить своих подчиненных. - Как, по-вашему, что он за человек, почему купался только один, а второй сидел на берегу? Почему купался именно здесь, где и спуск в воду неудобен и дно не песчаное, а не возле поста, где они обычно купаются? Подумайте хорошенько и не спешите с ответом.

Шаромпокатилов соображал вслух:

- Штатский этот, похоже, переодетый офицер. Не умеет плавать, потому и купался, где мелко. У поста ихнего река глубокая. Хотя нет… - Ефрейтор заколебался, нашел свои доводы неубедительными, сообщил, осененный догадкой: - Брод искал?

- Ну-ну, это уже ближе к истине, - подхватил Глебов. - Предположим, офицеру незачем искать броды, они и нам и им хорошо известны. А вот измерить еще раз глубину, проверить дно, какое оно - илистое, песчаное - это другое дело. Так, значит, проверял дно брода. Хорошо. А зачем?

Шаромпокатилов задумался. Лицо его вдруг стало не по возрасту серьезным, озабоченным, от карих глаз побежали лучики морщинок. Выпалил как-то вдруг:

- Форсировать реку?..

- Возможно, - подтвердил Глебов и, давая понять ефрейтору, что разговор на этом окончен, обычной своей пружинистой тигриной походкой без единого звука и шороха двинулся дальше в сторону правого фланга, размышляя над только что увиденным. Пройдя километра два, он остановился. Всматриваясь в противоположный берег, сказал Шаромпокатилову:

- Тут где-то должна быть стереотруба, которую вчера Поповин обнаружил.

Приложил к глазам бинокль и вдруг прыснул от смеха. Ефрейтор смотрел и недоумевал.

- Консервные банки на куст подвешены, - пояснил Глебов и уже сердито добавил: - Черт бы его побрал.

Шаромпокатилов не понял, к кому это относится - к тому, кто повесил эти поблескивающие банки, или к Поповину, принявшему их за стереотрубу. А Глебов испытывал в эту минуту горечь и досаду: поверил дураку и в погранкнигу записал. Пойдет теперь по отряду бродить анекдотом этот нелепый случай, вроде той подводной лодки, о которой докладывал коменданту участка начальник соседней заставы лейтенант Смаглюк. Плыло по реке тяжелое, погруженное в воду бревно. На поверхности из воды торчал лишь железный костыль. Смаглюк принял его за перископ и, не раздумывая долго, сообщил коменданту участка телефонограммой: "По течению реки плывет подводная лодка. Вижу перископ. Веду наблюдение". Комендант, конечно, не поверил, сообщение было слишком вздорным. И вот уже полгода, как, стоит в отряде кому-нибудь сообщить сомнительные сведения, его тут же переспрашивают: "А это не Смаглюкова ли подводная лодка?"

Ближе к флангу начинался лес: сперва островки березовых рощиц, полных грибов в летнюю пору, потом не очень широкой полоской сплошной массив смешанного леса. К березкам, осинам, дубам и кленам пристраивались дружными толпами ели, иногда одинокие сосны сверкали позолотой звонких стволов.

Где-то здесь должен нести службу наряд.

Неистовствовали птицы, зяблики соревновались с пеночками, где-то вдали, должно быть за рекой, надрывалась горлица. Крик ее был раскатистый и призывный. Он что-то тревожил в памяти сердца, пробуждал уснувшее. На обочине тропы весело цвела земляника. Повеяло милым детством, защемило душу, заныло. Глебов свернул с тропы, нагнулся: на солнечной стороне кремовыми бусинками уже спели ягоды. Подумал: "В Никитовичах на пригорке возле речки и у Романихиного оврага тоже спеет земляника, а в лесу заливаются зяблики. У Жени Титовой начнутся каникулы. Как раз поспеет земляника в лесу, потом пойдет малина". И опять захотелось на родину, хотя бы на один денек. Приятно и с тайной надеждой подумалось о Жене Титовой.

Было душно: тепло струилось от солнца, от нагретой земли, от деревьев. Тепло пахло медом, березовыми вениками, хвоей, летом - пахло густо, терпко. Пошли чащей вдоль тропы, в десяти метрах от нее. Услыхали отрывистый голос, догадались: Федин урезонивает Смирного. Глебов недовольно поморщился: "Наряд называется, тоже мне…" Быстро достал записную книжку, между страниц нашел пожелтевшую вырезку из газеты. Эту маленькую информацию о подвиге подростка-пастушка, вступившего в единоборство с волком, он вырезал еще в 1938 году, когда был курсантом военного училища. Осторожно вышел на тропу и бросил между тропой и контрольной полосой кусочек газеты. Возвратился к Шаромпокатилову и замаскировался в стайке густых елочек.

Тропа им хорошо была видна. Федин шел впереди, угрюмый, как всегда, чем-то недовольный и раздражительный. Рядом с ним на поводке, высунув язык и заискивающе поглядывая на хозяина, юлил Смирный. Сзади, сбив на затылок фуражку и расстегнув ворот гимнастерки, враскачку, точно ладья на морской зыби, плыл Ефим Поповин. Он не смотрел ни на контрольную полосу, ни по сторонам, точно шел совсем не вдоль границы, а по городскому проспекту, беспечно и бездумно.

Глебов закипал от негодования и ждал: обратят внимание на брошенную им вырезку из газеты или пройдут мимо. Вот Смирный остановился, понюхал газету, весело завилял хвостом: должно быть, учуял знакомый запах. Федин остановился, поднял бумажку, брезгливо повертел, прочитал и бросил. Пока он читал, Смирный понюхал свежий след Емельяна, посмотрел в сторону елочек, за которыми прятались лейтенант и ефрейтор, но особого беспокойства не проявил, не чувствуя поощрительной поддержки со стороны хозяина. Наряд продолжал путь вдоль контрольно-вспаханной полосы.

Тогда Глебов вышел из засады и обнаружил себя. Федин был немножко смущен внезапным появлением начальника заставы. Поповин поспешно поправил фуражку и стал застегивать ворот гимнастерки. Ему это сразу не удавалось: толстые пальцы-сардельки никак не могли справиться с пуговицами. Федин докладывал угрюмо, ожидая замечаний:

- Товарищ лейтенант, пограничный наряд в составе пограничников Федина и Поповина несет службу часовых участка. За время несения службы ничего существенного не обнаружено. Старший наряда Федин.

- Существенного не обнаружено, а несущественного? - строго спросил Глебов. Он был со всеми строг, когда дело касалось службы.

- То же самое, - неловко пожал плечами Федин.

- Я видел, как вы что-то подняли и бросили.

- А-а, это так, бумажка, - ответил Федин и посмотрел в сторону, где он поднял и бросил газетную вырезку.