- То есть как взошел?
- Я позвал, думал, не сумеет подняться, а он поднялся.
- Ну и что дальше?
- Ничего, товарищ лейтенант, помогает мне наблюдать за участком. У него зрение лучше человеческого: без бинокля все замечает.
- А если бы он сорвался? Да по такой лестнице человек не всякий поднимется, а вы собаку вздумали. Немедленно зовите вниз!
- Сейчас никак невозможно, товарищ лейтенант. Обратно ему трудно спускаться. Обратно и человек не спустится вперед головой, упадет.
- Вы понимаете, Ефремов, что вы делаете?
- Понимаю, товарищ лейтенант, виноват. Больше этого не будет. После смены спущу его вниз на вожжах.
- После смены, Ефремов, вы будете наказаны.
Глебов резко повернулся и пошел своим путем в сторону границы. Шедший следом за ним в трех шагах Шаромпокатилов заметил с восторгом:
- Он его научил даже по деревьям лазить, ну все одно что кошка!
Глебов так и не понял - осуждает Шаромпокатилов Ефремова или хвалит. Подумал: наказывать Ефремова или нет? Пожалел, что сгоряча пообещал наказать.
К Ефремову Емельян питал особые симпатии и многое прощал ему. Он не поощрял его и не наказывал, питал даже снисхождение к его не всегда невинным выходкам - что-то уж очень похожее роднило их характеры, сближали их какие-то рискованные поступки, которые могли казаться мальчишеским озорством.
Глебов попробовал отогнать от себя назойливую мысль о том, что придется наказать Ефремова. Вспомнил про вчерашнее письмо матери: скучает, в гости зовет, что-то хворать стала часто, боится умереть, не повидавшись с сыном. Емельян пробовал говорить с комендантом участка насчет отпуска, тот и слушать не стал: обстановка. Тогда он просил разрешить его матери приехать на заставу, но и тут ничего не вышло - комендант посоветовал потерпеть до конца лета. Обстановка на границе и в самом деле была невеселая.
То ли от пьянящей весны, разбросавшей по земле золотой хмель, то ли от зрелой юности все чаще ныло и таяло сердце Емельяна, что-то искало и не находило. Повнимательней он стал заглядываться на сельских девчат, просил у жены политрука Нины Платоновны Мухтасиповой дать ему почитать чего-нибудь "не совсем военного" - и за месяц прочитал все три романа Гончарова. Прочитал и удивился, как это раньше он не знал, что существует такой чудесный писатель, знаток человеческой души. Вообще Емельян читал много, но выбирал то, что так или иначе было связано с военной героикой. С "Чапаевым" и "Кочубеем" он познакомился раньше "Мертвых душ" и "Анны Карениной", "Бруски" так и не осилил, а "Героя нашего времени" перечитывал трижды.
После истории с сестрами Шнитько, оставившей в его душе нехороший осадок, поколебавшей веру в искренность и святость человеческих чувств, он, читая в книгах про любовь, невольно вспоминал однажды брошенную Галей фразу о том, что в жизни совсем не так, как в книгах, - гораздо хуже. И судьба Гали казалась ему подтверждением этих слов. Правда, он делал скидку и на "особый случай" - дескать, сестры Шнитько "продукт буржуазного общества", - и на то, что "люди всякие бывают", продолжал убеждать себя, что где-то в родных краях, да и в Москве, есть настоящие девушки - идеалы, по которым грезит ум и ноет сердце. Нашел же Иван Титов свою звезду - "единственную в мире" Олю, за которой несколько дней назад уехал в Москву. Уехал холостым, вернется женатым. Емельян думал о Жене Титовой - сестре Ивана, о Фриде Герцович. Очень хотелось с ними повидаться, нестерпимо тянуло в родные места, и он с волнением ожидал возвращения из отпуска Ивана.
Фрида в Москве. Что она там делает? Наверно, уж и забыла, что есть на белом свете Денис Дидро из Микитовичей - в редакции и в доме Герцовичей так и звали Емельяна. Он мечтал о Москве, собирался поступать в Военную академию имени Фрунзе, затем в Академию генштаба. В нем жила неукротимая жажда учиться, он готов был пройти все академии и университеты страны - тянула ненасытная страсть к знаниям. Он был весь в будущем - в мечтах своих, стремлениях и помыслах. Поездка в Москву сулила возможную встречу с Фридой. Впрочем, все это казалось маловероятным - легкой фантазией, едва согревающей душу. Другое дело Женя Титова: о ней думалось чаще и всерьез. Но он как-то не мог представить ее взрослой девушкой - перед мысленным взором стояла худенькая, резкая в движениях, смелая и умная девчонка с всегда растрепанными прямыми и жесткими волосами. Он не обращал на нее внимания и никогда не задумывался, красивая она или нет. Определенно знал одно: Женя боевая и ни в чем не уступит мальчишкам. Аким Филиппович почему-то любил больше дочь, чем сына, - так казалось Емельяну - и говорил, что из Женечки может получиться Марина Раскова или Валентина Гризодубова. А она в педтехникум подалась. Вот тебе и Раскова! Перед отъездом Ивана в отпуск Емельян сказал на всякий случай:
- Всем вашим горячий привет передавай от меня, Жене особый. - И потом добавил, чуть смутившись: - Пусть она мне напишет и карточку пришлет.
- Такого не бывает, чтоб девушка первой писала, - резонно ответил Иван.
- Ну ладно, ладно, будем еще считаться, кто первый, кто последний…
Думы его перебил Шаромпокатилов:
- Товарищ лейтенант, самолет.
Глебов остановился, посмотрел в небо, куда был обращен взгляд ефрейтора и откуда доносился неприятный звук. Маленькая темная точка двигалась с запада на восток где-то над участком соседней заставы.
- Немец, - утвердительно и с тревогой произнес Шаромпокатилов.
- Фашист. Границу нарушил, - подтвердил Глебов, и в голосе его звучала горечь.
К этому привыкли - в последнее время гитлеровские самолеты все чаще вторгались в воздушное пространство СССР. Только простакам была неясна цель этих перелетов - разведывали приграничную полосу.
- А что же наши, товарищ лейтенант? - спросил Шаромпокатилов. - Ведь по инструкции - должны их сбивать!
Ох как больно резанули слова эти по сердцу Емельяна: будто в том, что фашисты вот так цинично, беспрепятственно нарушают государственный суверенитет Родины, повинен он - лейтенант Глебов. Каким-то десятым чутьем Емельян угадывал - боимся. И этот смысл прозвучал подтекстом в его ответе - Емельян не умел притворяться:
- Есть особое указание - не отвечать на провокации.
- Так они могут и до Москвы долететь, - как будто с обидным упреком сказал Шаромпокатилов, и Глебов уже не мог стерпеть такой диалог: в нем все кипело от сознания своей беспомощности. Приказал сердито:
- Соблюдайте дистанцию.
Ефрейтор отстал метров на десять. Вскоре черная точка самолета растаяла в бездонном мареве, а затем иссяк и неприятный звук, и вновь воцарилась та таинственно настороженная тишина, которая бывает только на границе. Тишина эта особая, не располагающая к сосредоточенному раздумью и душевному покою, тишина, которая все ваше внимание берет на себя, заставляет слушать и смотреть. Можно привыкнуть к тишине сторожки лесника и к тишине пустыни, к шуму морского прибоя и гулу самолетов Внуковского аэродрома, можно сосредоточенно и глубоко обдумывать что угодно, сидя в одинокой избушке где-нибудь возле озера или в квартире дома, окна которой выходят на вокзальную площадь. На границе вы думаете только о границе и о том, что тишина ее обманчива.
Река, нахмурившаяся мохнатыми бровями кустов, темная у берегов, отливала золотом на стремнине. Вода казалась мягкой и теплой на вид, но она не манила окунуться, не звала в свои ласкающие объятия, словно в ней водились по крайней мере стада крокодилов, которые сейчас попрятались где-то в зарослях того, чужого, берега и внимательно смотрели тысячью хищных глаз, подкарауливая добычу.
Напряженная хрусткая тишина границы, готовая в любой миг лопнуть вспышкой ракеты, треснуть выстрелом, бухнуть взрывом гранаты…
Заграница. Чужая сторона. Иной мир… Никогда там не был Емельян Глебов, но часто, очень часто жгучее любопытство тянуло его туда: хотелось своими глазами взглянуть и увидеть и ту землю, и тех людей, и порядки в том ненашенском краю. Пришлые с той стороны люди - перебежчики рассказывали: тяжело было жить в панском ярме, еще горше стало в гитлеровском, терпения нет от произвола и мук.