В два часа ночи дежурный подошел к койке Поповина и, резко подергав за ногу спящего батальонного комиссара, удалился. Для Поповина такого жеста было достаточно - у него уже был своего рода рефлекс: дернули за ногу - значит, иди "до ветру". Батальонный комиссар проснулся, встревоженно спросил: "А?.. Что такое?.." Но, не увидев никого возле себя, решил, что ему померещилось, и тотчас же снова заснул.

Дежурный через открытую дверь канцелярии видел, что Поповин не выходил, - значит, не проснулся. Пошел опять будить. На этот раз он дернул за ногу не столь деликатно, но крепко спящий инструктор сквозь сон вяло спросил: "А-а? Куда?"

- Что куда? Сбегай за конюшню, - сердито сказал дежурный и только теперь, когда увидел, что перед ним сидит совсем не Поповин, а приезжий начальник, понял свою ошибку.

Целый час после такой побудки не мог уснуть батальонный комиссар. Наконец уснул. Но надо же такому случиться: и на этот раз долго спать ему не пришлось.

Говорят, некоторые нервные люди часто мучаются во сне. Страдал этим и рядовой Леон Федин. Иногда смеялся, иногда стонал, а чаще всего бормотал что-то бессвязное. Федину приснился сон, будто стоит он часовым заставы и видит, как с той стороны по реке на лодках и плотах переправляется армада врагов. Он вбежал в канцелярию, чтобы доложить дежурному или начальнику, а там никого нет, пусто. Тогда он бросился в казарму и видит, что вся застава спит. Недолго думая, Федин как гаркнет во всю свою молодую глотку: "Застава, в ружье!" Да гаркнул-то не во сне, а наяву. И наяву поднялась застава, в том числе и батальонный комиссар, и сам Леон Федин. Оделись по тревоге, разобрали из пирамид винтовки; вбежал в казарму дежурный - решил, что комиссар поднял заставу по тревоге, стоит и ждет дальнейших распоряжений. А комиссар, на ходу застегивая ремень, вышел в канцелярию. Там Мухтасипов стоит подтянутый, тоже решил, что комиссар поднял учебную тревогу.

- Доложите обстановку, - потребовал инструктор политотдела, решивший, что случилось нечто чрезвычайное.

Мухтасипов подошел к висящей на стене карте участка, сдвинул в сторону занавеску и доложил, где какие наряды находятся.

- А почему тревога? - спросил наконец приходящий в себя инструктор.

- Я хотел вас об этом спросить, товарищ батальонный комиссар, - ответил Мухтасипов.

- Меня? А я при чем здесь?!

- А разве не вы подняли заставу?

- Да вы что, издеваетесь?!. Да у вас тут не застава, а черт знает что!..

В тот же день батальонный комиссар сидел в кабинете начальника погранотряда и докладывал свои впечатления и выводы о легкомысленном мальчишке Глебове, которому по какому-то случайному недоразумению доверена столь высокая и ответственная должность. Начальнику отряда подполковнику Грачеву, старому пограничному служаке, участвовавшему еще в кровавых схватках с басмачами, шел сорок девятый год. Это был строгий, подтянутый бритоголовый человек, обладавший сильным голосом, плотным и крепким телом и очень даже незаурядным умом. Ему бы давно носить нашивки полковника, но прямой, откровенный, доходящий иногда до резкости характер вредил служебной карьере Грачева. В должности начальника погранотряда его терпели потому, что должность эта "адовая", беспокойная, требующая чудовищного напряжения сил, энергии, смекалки, опыта и, конечно, ума. Тем более что охраняемый его отрядом участок границы не без оснований считался острым, трудным и опасным. Карьеристы такую должность обходят стороной, отлично понимая, что тут легко сломать себе шею.

Подполковник Грачев слушал батальонного комиссара молча и как будто не очень внимательно, большими серыми глазами глядел куда-то мимо собеседника и думал о чем-то важном и значительном.

- Лейтенант Глебов не может командовать заставой, - убежденно твердил инструктор политотдела, покачиваясь в кресле и делая красивые жесты. - Помимо всего прочего он просто молод. Задористый петушок, у которого еще и голос не окреп. Мальчишка… Вы согласны со мной?

- Нет, не согласен, - просто, но совершенно определенно ответил Грачев и теперь пристально посмотрел в глаза батальонному комиссару. Он умел смотреть людям прямо в глаза. - Из этого мальчишки выйдет талантливый генерал. Не просто генерал, а талантливый. Если, конечно, не испортить его. Человека надо понять. Особенно такого, как Глебов. Ему недавно исполнилось двадцать. А он уже успел кое-что сделать в жизни. Работал, учился, воевал. А теперь командует заставой. Притом участок у него чертовски не сладенький. А он справляется. Ни одного прорыва!.. Вы понимаете - ни одного прорыва не допустил. У нас были прорывы - у более опытных начальников проходил нарушитель. А у него нет.

- Но ведь это случайно, там замполит толковый, - вставил было батальонный комиссар, но Грачев игнорировал его реплику, продолжал:

- И красавиц нет без изъянов. И у Глебова есть недостатки. Мы знаем, видим, поправляем. Конечно, можно его отстранить от должности начальника заставы, поставить командиром взвода. Но от этого не будет пользы ни ему, ни делу.

- Ой несет отсебятину в службу, в боевую подготовку, в политическую учебу, - поморщился, нетерпеливо задвигался в кресле батальонный комиссар. - Это ж анекдот: вместо политинформации он устроил громкую читку "Севастопольской страды". Нет, вы подумайте!..

- "Севастопольской страды"? Почему именно "Севастопольской страды"? - В больших глазах Грачева забегали веселые огоньки, ему хотелось расхохотаться, но он лишь улыбнулся глазами.

- Вот и я спросил: почему именно "Севастопольскую страду", а не "Краткий курс"? И знаете, что он мне ответил? Я, говорит, только что сам прочитал эту книгу, и она, говорит, мне страшно понравилась. Видали?.. Завтра ему понравится Мопассан, и он станет изучать его с бойцами в часы политинформации. Вот к чему ведет отсебятина, товарищ подполковник.

Грачев вздохнул горестно, затем взглянул на собеседника откровенно и заулыбался уж очень добродушно, доверительно. И произнес так же ровно, снисходительно, мягко:

- Дорогой мой товарищ батальонный комиссар. Отсебятина отсебятине рознь. Иногда мы самую добрую инициативу, находчивость, смекалку готовы зачислить в разряд отсебятины. Вы знаете песню "Что мне жить и тужить, одинокой"? Обухова ее хорошо поет. По радио часто передают. Так вот были у нас в отряде сборы снайперов. А когда закончились и стали разъезжаться по заставам, снайперы наши и запели на мотив этой песни: "Надо жить и служить по уставам. Грянем, мой друг родной, по заставам…" - Грачев пропел эти слова вполголоса.

- Я вас не понимаю, - инструктор пожал плечами и сделал удивленные глаза.

- Да это я так, к слову. А между прочим, в "Севастопольской страде" здорово описаны действия пластунов. А матрос Кошка какой!.. Там есть чему поучиться нашим пограничникам.

…Пожурил тогда Грачев Глебова за "отсебятину", за то, что плохо принял батальонного комиссара, но пожурил, скорее, "для порядка", потому что особой вины за лейтенантом не видел.

Шаги у крыльца Глебов скорее почувствовал, чем услышал. Поднялся с койки, поправил шинель, все, как было рассчитано: пистолет - в левой руке под полой, "Огонек" - в правой. Легкий, вкрадчивый стук в дверь. Он крикнул громко: "Войдите!" - и в тот же миг подумал: "Если войдут с оружием в руках - разряжу в них всю обойму".

Дверь отворилась не рывком, как почему-то думал Глебов, а медленно, даже нерешительно. Первым вошел Казимир Шидловский - сухопарый, длинный мужчина с вислыми усами, похожими на метелку спелого овса, и светлыми воспаленными глазами. В руках - ничего. За ним монументом тучнела богатырская глыба Иосифа, или, как его здесь звали, Юзика. Тяжелые, железные руки, тоже пустые, закрыли за собой дверь плотно. Еще не успели поздороваться, как торопливо обшарили, точно рентгеном, острыми пронизывающими взглядами: Глебов - Шидловских, Шидловские - Глебова. Щупленький синеглазый юноша с сурово сдвинутыми широкими бровями стоял на пороге двух комнат, в дверной раме, в трех шагах от великанов, явившихся сюда по его жизнь, и настороженно ждал.