Троицк, так переселенцы решили, этого мало, и построили Ново-Троицк, спесиво

надеясь, что он будет гораздо больше старого. Почему бы не назвать Мало-Троицк?

Вернёмся к встрече с дедом. Взяла меня бабушка за руку, пошли мы в сторону речки

Амур. Здесь опять отступление, поскольку на карте такой речки нет. В старину в

каждом городе обязательно был свой Амур, речка или приток, или хотя бы часть

реки с рощей, с парком, с каруселью, где молодые назначали свидания, амурные

встречи – «пошли на Амур». И вот мы с бабушкой перешли речку, и пошли в

сторону вокзала. Никто на нас не обращает внимания, никакая милиция, НКВД,

комиссары всякие, не подумают ничего плохого, просто бабушка идёт с внуком. На

станции мы блукали по путям, зашли в какой-то закуток среди пахучих смоляных

шпал, и тут вдруг появился дедушка, как из-под земли, и сразу быстро, негромко

заговорил с бабушкой. Меня он совсем не заметил, будто бабушка пришла с

телёнком, хотя телёнок его заинтересовал бы несравненно больше – чем его

кормить, когда заколоть и как выгоднее продать на базаре. Да и с бабушкой без

сантиментов, ни здравствуй, ни прощай. А мне нравилась его игра в пряталки, дома

не живёт, скрывается, обманывает всемогущую милицию. Я был рад встрече, но

молчал как рыба, хранил тайну, только смотрел не деда во все глаза. Дал он бабушке

задание строгим голосом, она передала ему свёрток, я его нёс под мышкой, и

дедушка так же быстро исчез среди шпал, как и появился. Мы пошли обратно.

Бабушка что-то бормотала, сама с собой разговаривала, одной рукой держала меня,

а второй жестикулировала, отводила её в сторону, в сторону, будто плыла по воде.

Ещё помню картину, тоже тайную, как Митрофан Иванович с каким-то дядькой в

очках, худощавым, похожим на учителя, подделывали чужой паспорт, переклеивали

фотокарточку, снимали чернильные буквы сваренным вкрутую яйцом, синеватым

чистым белком. Очкастый давал советы, он был из ссыльных революционеров,

вернее сказать, контрреволюционеров, похожий на эсера или меньшевика. Сначала

они потренировались на простой бумажке, что-то написали, подтёрли, подчистили,

пустили в ход облупленное пузатенькое яичко, покатали его по чернильным буквам,

потом взялись уже за настоящий паспорт, причём дед всё посмеивался, будто в лото

играл. Меня они совсем не брали во внимание, не могу понять, почему, прятались

от всего, а моего взгляда не замечали, как будто меня совсем не было. Почему они

думали, что ребёнок не выдаст? Я всё отлично понимал без слов, чуял тревогу в

доме как щенок. Они мне ничего не говорили, а я всеми фибрами ощущал флюид

заговора, непокорности, своевластия, меня это завораживало, напоминало игру,

когда мчишься во весь дух от погони и уходишь, не догнали тебя, не схватили и в

тебя не попали, ты успел. Удивительно, что они не прогоняли меня, будто хотели

передать навык, опыт, как мастера подмастерью. А мне так и запало в память, в

душу, – я тоже вот так хочу! Врезалась жажда тайны, непокорности, и со временем

я своего часа дождался…

Надо сказать, дед мой Митрофан Иванович отчаянный был,

безрассудно смелый, горячий. И невероятно предприимчивый. С поддельным

паспортом он укатил куда-то в Среднюю Азию, а потом и нас повёз к отрогам Тянь-

Шаня, где сверкали снега на вершинах гор даже в самую жару.

Один мой дед в бегах, другой мой дед в ссылке на Аральском

море, но и это ещё не всё. Любимый мой дядя Павлик, мамин брат, первый в нашем

роду образованный, он окончил рабфак, стал учителем физики, знает английский

язык, – сидит на севере как враг народа. Я молчу об этом несмываемом позоре,

никому ни слова, а Лиле тем более. Я хочу вылезть из грязи в князи. Я должен стать

самым первым. Скоро мне вступать в комсомол, а социальное положение моё

никудышное. Если я скажу всю правду, меня не только в комсомол, на тот свет не

примут. Я вынужден буду лгать, в лучшем случае молчать, скрывать, сидеть, в рот

воды набравши. Если я скажу всю правду, меня с треском выгонят из школы, не

посмотрят на мои красные показатели на щите успеваемости. И правильно сделают,

мне уже четырнадцать, я обязан пойти и заявить, что мой дед Митрофан Иванович

сбежал из тюрьмы. Приедет машина, деда заберут, мама, бабушка и все будут

плакать, но у меня ни один мускул не дрогнет. Герой должен быть стойким. Нет у

меня, к сожалению, большевицкой закалки, я хлюпик, как граф Лев Толстой, его

разоблачил Ленин за то, что он, публично бия себя в грудь, говорит: я скверный, я

гадкий, но я занимаюсь нравственным усовершенствованием, – тьфу! Вот придут к

нам и скажут: ты, Ваня, пионер, всем пример, признайся во всеуслышание, кто твой

отец, кто твой дед и кто твой дядя? В школе ребята простодыро выбалтывали всё

домашнее, кое у кого с предками было еще хуже, но они не замечали позора. А я

замечал. Мама моя говорила, что я похож на дядю Павлика, он тоже был высокий,

лобастый и много читал. Я помню, какая у него была жена Ада, модница, с

короткими волосами, весёлая, белозубая. Когда они приезжали к нам, всё в доме

менялось, они стихи друг другу читали, и одежда у них была другой, и пахли они

по-другому. Но, главное, из всех взрослых только они всерьёз разговаривали со

мной, и я видел, что им со мной интересно. Дядю Павлика посадили в Тавде на

Урале. Директор школы стал предлагать что-то неприличное Аде, дядя Павлик дал

ему пощёчину, а у директора оказался друг начальник НКВД, и всё. Потом и тех

пересажали. Кому стало легче, кому прибавилось счастья? Разве что самому

Троцкому, поскольку у него вдруг обнаружилось так много соратников по всей

стране.

Если я расскажу про всё, меня выгонят из школы, а школа для

меня самый светлый дом. Я готов там проводить весь день – с утра до поздней ночи.

Я там учился в самом подлинном смысле и не понимал тех, для кого школа была

обузой, – несчастные, как они дальше будут жить во мраке невежества. А мне

интересно знать как можно больше и получать «отлично». С одной стороны, я остро

ощущал своё плебейство, а с другой видел своё превосходство. Однажды, когда

отец привёз на телеге очередную шабашку, я, воспитывая себя, сказал, что он уже

сидел в тюрьме, но не исправился. Отец сразу вспылил, в руке у него был кнут, и он

стеганул меня вдоль спины. Ведь мы строим дом не тёте Моте, а себе, в землянке

ютимся, на глиняном полу спим, оконце с тетрадку величиной. Я всё понимаю, но

как мне дальше жить, если в школе я честный, а дома воровство покрываю?

Учительница не только меня в пример ставила, но и мою маму, она не пропустила

ни одного родительского собрания, больше ей никуда не требовалось ходить, ни в

одно учреждение. В школу она собиралась, как в церковь, доставала из сундука

единственную роскошь – цветастую шаль, чёрную с красным, подарок свекрови, и

шествовала по Атбашинской как на фольклорный праздник. Мария Петровна

Завьялова на собрании говорила: вот вам Анна Митрофановна, у неё сын круглый

отличник, хотя сама малограмотная женщина, царский режим не позволил ей

получить образование.

Я не оправдал ожиданий своих учителей, не произвёл

переворота даже в семье, не говоря уже обо всём земном шаре. До каких пор мы

будем жить в темноте и невежестве? Даже зубной щётки нет. В нашем большом

городе есть заводы и фабрики, институты и техникумы, разные культурные

заведения, но мы продолжаем жить как в деревне. Лошадь, корова, навоз, кизяк – до

каких пор? Крестьянская царская Россия давно ушла в прошлое, прогремела по

стране коллективизация, индустриализация, строят Магнитку, роют каналы, летают

через Северный полюс в Америку, а мы колупаемся в навозе, как сто лет назад, как