Многие в то смутное время и на селе, и в городе становились сначала уличными,

бытовыми врагами, а потом уже, когда началась гражданская война, каждый

постарался найти себе подходящее войско для сведения счётов. Где-то шли

сражения возле Уфы и Стерлитамака, возле Троицка и Кустаная, а Шестой номер

переходил из рук в руки без боя, здесь не знали, какое войско считать своим, а какое

вражеским. Когда белоказаки в очередной раз оказались в Ново-Троицком, чтобы

пополнить запасы фуража, взять коней, а также и добровольцев в свой отряд,

Терентий Гоголь заявил, что слишком много в селе красных партизан, главный

среди них Митрофан Лейба, он воюет в отряде Стеньки Разина, а его выродки

живут на Хохлацкой улице. Атаман приказал объявить всем-всем, что завтра утром

жена красного партизана Лейбиха будет расстреляна посреди села в назидание тем,

кто прячет фураж и не даёт лошадей. Охламонство проявил атаман, сразу видать, не

чекист, сначала объявил о казни, а потом послал Лейбиху арестовывать. Она успела

сбежать, застали дома только пятерых детей мал-мала меньше. Самая старшая –

Анюта, ей двенадцать лет. Можно и здесь позлорадствовать над казаками, какие они

тупые, не могли взять детей в заложники, проще пареной репы, поучились бы у

Троцкого. Маленькой моей маме надо было доить корову, кормить кобылу, двух

поросят, двенадцать кур, а тут грудная Надя хнычет, надо ей завернуть в тряпицу

хлебный мякиш, пускай сосёт. Вернутся ли домой родители, одному Богу известно.

Сделала Анюта всё по хозяйству, а к вечеру соседка через плетень сказала: тикайте

из дому, пьяные казаки ночью вас перестреляют. Анюта взяла на руки грудную

Надю, взяла за руку Тимку, ему семь лет, Тимка взял Полю, ей пять лет, Поля взяла

за руку Павлика, ему три с половиной, и пошли они в Раменское за шесть вёрст.

Переночевали там у Чубуков, утром Анюта собралась домой корову подоить,

скотину покормить, а все братья и сёстры в рёв – не хотят оставаться. Опять она

Надю на руки, Тимке – держись за подол, бери Полю, а Поля бери Павлика, и снова

пошли по степи впятером, радуясь тому, что вместе, не понимая взрослой жизни,

терпя своё детство. Много о гражданской войне понаписано всяких-разных томов,

научных и художественных, про Ленина и Сталина, про Ворошилова и Будённого,

Фрунзе и Чапаева, и продолжают писать не только у нас, но и во всём мире. А для

меня томов премногих тяжелей крохотная за далью времён картина – вижу

маленькую мою маму, идёт она под высоким небом, несёт сестрёнку на руках, а за

ней ещё трое мал-мала меньше, идут они по полю голодные, босые, усталые, шесть

вёрст надо шагать, хнычут, плачут и тащат друг друга – куда? В светлое будущее.

Оно глубоко обдумано и заботливо приготовлено гениями человечества, вождями

премудрыми, теоретиками прозорливыми во имя счастья вот этих детей, которые

ничего не понимают, глядя, как по дороге на Троицк пылят казачьи кони, и слыша,

как вдали громыхают пушки. Переждут они беду, перемогут, подрастут, авось,

дождутся своего счастья. Поживём – увидим… А пока идут они по степи без конца

и края, слышат, как птички поют, видят, как солнышко светит. Маленькая моя мама

могла погибнуть от безжалостной казацкой пули, от хвалёной их дурацкой сабли

или от героического и справедливого красноармейского штыка. Могла пропасть от

варварства деревенской жизни, могли её заморить голодом все эти радетели за

народ. И меня бы не было. Мать моя так и не поняла за все прожитые свои 64 года,

зачем нужно было в гражданскую убивать друг друга. Ей всю жизнь некогда было

вникать, а в то лето – тем более. Надо было подоить корову, покормить скотину,

спасти от гибели братьев своих и сестёр. Только и всего. Если бы у тех вождей была

бы такая же простая задача – братьев спасти и сестёр, а не народы, не планету, не

человечество, всем было бы легче. Самые жестокие кровопролития в мире не от

злых намерений, а от добрых. Только ради счастья гибли, гибнут и ещё погибнут

миллионы ни в чём не повинных людей. Когда вернутся домой отец с матерью,

Анюта не знает, но она не может сидеть и ждать, сложа руки. Она по-взрослому всё

делает, надо будет, пойдёт просить милостыню, если кто из детей умрёт, похоронит,

а если сама погибнет, соседи не бросят. Все ужасы гражданской войны она

принимала за нормальную жизнь, ибо видела – так живут все. Она не рассуждала,

не осуждала, жила одним днём, доила корову, Тимку кормил кобылу Пегашку, Поля

сыпала зерно курам, весь день они что-то делали и не капризничали, не канючили,

не плакали, а вечером, взявшись за руки, снова вереницей шагали из села в сторону

Раменского. Одну ночь, другую ночь, третью, а на четвёртую вышла старуха

Чубукова из хаты и говорит: «Запретили казаки принимать людей из Шестого

номера, село это партизанское, приказано его сжечь и всех жителей от мала до

велика расстрелять. Если же в Раменском кто-то будет принимать и покрывать

беженцев, то и Раменское сожгут». А солнце уже зашло и стало темнеть, как же

дети пойдут обратно шесть вёрст среди ночи? Сели пятеро маленьких Лейбов

прямо в пыль и давай реветь. Тогда вышел старик Чубук и сказал: «Нехай мне

башку срубают, а детей на улице я не брошу, заходите и ночуйте». На другое утро

пошли они обратно домой, а там слух: Лейбиху поймали в станице Михайловской и

расстреляли на площади. И от отца никаких вестей. Плачь, не плачь, Анюта, а надо

кормить детей и скотину, ты уже не маленькая. Вечером в Раменское они не пошли,

остались ночевать дома, только не в хате, а в сарае, если казаки нападут, можно

убежать через огороды. Лишь бы не подожгли, бывали случаи, двери подопрут

оглоблей и все люди сгорят, не останется от Лейбов и следа. Какие отступают, какие

наступают, ничего нельзя было понять. Отношение к народу одинаковое, белые

приходят, всё забирают, красные приходят, то же самое делают, не разберёшь, на

кого надеяться. Ушли казаки, затихла деревня, в ту же ночь вернулась домой мама,

Анюта едва узнала её, лицо замотано татарским платком. Ночью лежали они с

дочерью на голой кровати, всё забрали не то белые, не то красные, перину, одеяло,

подушки, и рассказывали друг дружке, как жили в разлуке. Марию Фёдоровну

действительно хотели расстрелять в Михайловке, пряталась она у Мирошниковых,

пришли её забирать, она успела выбежать в подсолнухи, а Мирошничиха казаков

заговорила, четверть самогона выставила и спасла от б

Митрофан ещё года два воевал, едва не помер от сыпняка, его в вагоне

оставили вместе с мёртвыми, а Диденко его вытащил и привёз в Шестой номер.

Кожа да кости, не думали, что выживет. Прошло то время, настало другое, двадцать

пять лет прошло с тех дней, дождались ли люди своего счастья? Опять жестокая

война, страдают отцы и матери и бродят по земле беззащитные дети.

5

Если дед Лейба у нас красный партизан да ещё возглавлял сельсовет в

Михайловке, а это, как-никак, советская власть, то почему мы все застряли на

кулацком происхождении? Если мать наша дочь красного партизана, то мы все

внуки красного партизана. У нас должна быть другая самооценка, мы можем

пригласить Митрофана Ивановича на пионерский сбор, и он расскажет нам, как они

громили белогвардейцев, а в конце провозгласит: к борьбе за дело Ленина-Сталина

будьте готовы! – и мы все ответим хором: всегда готовы! Зачем считать себя хуже

других? Почему мы отсталые, если имеем полное право быть передовыми? Однако

мама мой упрёк отвергла. Партизанскими детьми они были только в гражданскую,

пока дед воевал, а потом из-за его нрава они стали Бог знает кем. Он же поперечный

при любой власти, хоть при царе, хоть при комиссарах. Противился всякому