«Здравствуй!» – громко говорит она. Я остолбенел. Я долго её не видел. С того

самого дня, как перевёз их на Пионерскую. Но я не забывал её ни на одну минуту,

она была со мной постоянно. «Убери своего волкодава! – продолжала она весело. –

Я тебя во сне видела». Я отогнал пса подальше и повёл Лилю в дом. «Вернее, даже

не тебя, – говорила она на ходу, – а ваш дом, у него угол отвалился. Вот этот», – она

подняла варежку и показала на угол с улыбкой. Граф, дурак, заливается, взвизгивает,

чует мою радость. Прошли мы в дом, сели за стол возле окна. На плите чай, пахнет

чабрецом. Лиля в голубой вязаной кофточке нежного цвета, такая опрятная,

хорошенькая и такая уже зрелая девушка. Плечи округлые и груди, между прочим,

заметны. «Сказала тёте Мане про угол, она говорит: ты сходи, проведай, у него там

беда случилась. Вот я и пришла, выходит, напрасно?» Я вздохнул – эх, Лиля, Лиля,

мне всё нипочём, когда тебя вижу. Я сразу позабыл и приговор деду, и гибель дяди

Васи, и поцелуй Нины Саблиной.

«Моя мама спрашивает, почему ты к нам не приходишь?» –

«Не звали. Сам я не могу пойти». Снял я чугунок с плиты, угостил Лилю кашей.

«Как дела в школе? – спросила она. – Ты всё ещё, небось, отличник?» Почему

«небось», что за упрёк – небось, я был и впредь буду отличником. Но сказал я

совсем другое: «Мне надоело учиться, Лиля. Сегодня я перестал ходить в школу.

Сон твой в руку – отвалился угол моей души, я больше не ученик». – «А кто ты?» –

«Пока никто. Начну строить себя заново». – «Ты фокусник, Ванча». – «Хорошо

мальчишкам на Украине, в Белоруссии, они воюют и в пятнадцать лет, а мы тут

отсиживаемся». – «Cмотри, какой ты герой». – Она весёлая, а я правда хочу на

фронт, здесь у нас второстепенная полужизнь.

«Вообще-то и мне стало скучно учиться», – призналась

Лиля. Я сказал, что вспоминаю часто наш седьмой класс. «И нашу дружбу, – с

напором сказал я, спохватился, и решил сменить тему: – Хочу пойти на военный

завод, но мать пока не соглашается». Лиля тоже не согласилась – у них там такой

уровень, Ванча, ты сразу разочаруешься. И снова про седьмой класс, как

занимались в спортзале, как домой шли ночью, как я переносил её через Ключевую.

Намёками и недомолвками мы возвращали свою дружбу, радуя и лихорадя друг

друга уликами нашей связанности, прикованности. «А помнишь?.. А помнишь?..»

Если бы Лиля сейчас была в нашем классе, я бы со всеми этими Гуревичами –

Пуциковичами вёл себя иначе.

«А мне мама говорит, ну, где твой Ваня, на фронт, что ли,

ушёл?» – Лиля ждала бы меня, конечно. Я получил бы Звезду героя, и на вокзале

встречали бы меня пионеры с цветами и духовой оркестр. Мечта вполне

достижимая, я такой, могу добиться. «Из-за мамы я тебя уже во сне вижу». – «Не

меня, а всего лишь угол дома». – «Он же твой, твоими руками построен». – Она

говорила с улыбкой, будто оправдывалась, что её заставили прийти сюда всякие

внешние силы. «Ты пришла знаешь почему? Моего дядю Васю на фронте убило».

Мой голос осёкся, и почему «убило», ведь фашисты не среднего рода и не

единственного числа. Лиля перестала улыбаться и сказала, отец её пропал без вести.

«А ты ведёшь дневник? Нет? Я начала совсем недавно. Сидела как-то, грустно

стало, невыносимо, и я стала записывать всё-всё, что я чувствую, какие у меня

желания, переживания. Легче стало. Ты попробуй».

Я удивительный болван, тупица, я начну сегодня же и

буду вести дневник всю жизнь! Почему я сам не додумался выразить свою смуту,

обозначить, чтобы ничего-ничего не прошло бесследно. Как хорошо ты, Лиля, меня

надоумила.

Я пошёл её проводить, перешли через тот самый овраг на

Ключевой возле ближней мельницы, я рассказал, как шёл за ней тем далёким уже

позапрошлогодним мартовским днём и мечтал, чтобы она жила дольше меня,

потому что… А дальше я пока ничего не скажу. В следующее воскресенье я приду к

ней на Пионерскую. В школу я не пошёл, сказал матери, поступаю на военный

завод, где моё свидетельство о рождении? Странно я говорил с ней, будто она

виновата. У других сыновья на фронте, а я вот должен тут ерундой заниматься, в

школу ходить, по семь вёрст киселя хлебать туда и обратно. Мама заволновалась,

она знала, хотя я и не дед Лейба, но тоже упрямый бываю как бычок, с места не

сдвинешь. «Умирать буду, – сказала мама торжественно и сурово, – но не пущу тебя

на завод, к бандитам. Хватит, твой дед всю жизнь по тюрьмам, твой отец то в

тюрьме, то в ссылке, то на войне, хоть бы ты один выучился. Маленький ты был

покладистый да понятливый, а стал подрастать, год от года всё глупей и упрямей. –

И привела последний довод: – Тебя Лилька таким сделала».

Ну, матушка, уморила – нашла причину.

8

Яков Соломонович написал кассацию на имя главного

прокурора и на имя Верховного Главнокомандующего, чтобы деду заменили

расстрел на десять лет. У приговорённого две дочери являются жёнами

фронтовиков, у обоих по трое детей несовершеннолетних. Мама с этой жалобой

пошла к Марии Петровне, она депутат и хорошо к нам относится.

Если сказать честно, деда я осуждал, ведь ему уже пятьдесят

шесть лет, старик – и вот, пожалуйста, хватает интеллигенцию за грудки, да так, что

трещат рёбра вместе с партбилетами. Сейчас везде повышают бдительность,

политическую ответственность, назначают на важные посты членов партии, чтобы

она заставляли всех работать на пределе возможности. Но с другой стороны, разве

мой дед не работал на пределе? Он тянул за пятерых молодых, все так говорят, хотя

и беспартийный. У него был авторитет, его хвалили, а когда решили снять, он сразу

рассвирепел. Но почему он не обратился в милицию? Резонный вопрос. А если

милиция, прокурор и судьи тоже все передовые и партийные? В трудных условиях

военного времени мой беспартийный дед может проявить безответственность,

место у него не простое, а золотое, или, как говорят обыватели, злачное место. Тут

нужно классовое чутьё, высокая идейность и знание трудов Маркса– Энгельса–

Ленина–Сталина, а такого добра у моего дедушки маловато. А коли так, уступи

место идейному и грамотному, партийный не будет за грудки хватать, он знает, кому

позвонить, кому написать, к кому пойти на приём. А то, что он не на фронте, а в

тылу, так у него бронь. Товарищ Сталин знает, что делает. Так что не надо,

Митрофан Иванович, размахивать кулаками, надо в руки взять себя, а не друга

Гуревичей. Тогда бы и расстрела не было. Пятьдесят шесть лет, возраст патриарха, а

он кулаками размахивает как молотобоец. Хорошо, что не убил никого, пришлось

бы всей школой хоронить, а Гуревич Аня предложила бы мне на панихиде речь

сказать. Одно утешение – дед на деле доказал, что не такой уж он старый и совсем

не слабый. Неужели и я в старости буду кому-то ломать рёбра?

Суд над дедом сразу коснулся его детей – Раю исключили из

медицинского института и из комсомола. Тимофея уволили с военного завода, и тут

же забрали в трудармию. Если бы в школе узнали, что я внук того самого деда, что

было бы, очень даже интересно, не провести ли эксперимент? Спасает меня другая

фамилия. Псевдоним берут не от скромности, как в XIX веке, а чтобы скрыться.

Всё-таки кто придумал, чтобы из-за одного человека страдали все родные и

близкие? Почему я не вступился за родного деда, отца моей матери, позволил кому-

то в классе позорить его, а сам ни слова в защиту, – почему? Потому что я

настоящий советский школьник. Революция утвердила один подход – классовый, а

не какой-то там семейный, она не признаёт ни отца, ни матери, ни брата, ни свата, а

иначе, зачем столько крови пролито? Твой дед жил ради детей и внуков, только и