всего, отстаивал своё место силой, чтобы нас прокормить, тринадцать душ, как ты

смеешь произносить свою трескучую газетчину, если грозит гибель всем? Смею.

Мы строим коммунизм, а не какой-то там минимум, лишь бы выжить. Как муравьи,

мыши и лягушки.

Не пускают на завод, пойду на фронт – вот выход из

прозябания. Пусть мать поплачет, это ничего не значит, сейчас матери всей страны

плачут.

На суде, после того как объявили высшую меру, наступила

гробовая тишина, и вдруг закричала Надя, мамина сестра: «Расстреляйте меня тоже

и моих сирот! Будьте вы прокляты, забираете нашего кормильца, убиваете родного

отца!» – выкрикивала она сквозь слёзы. В зале зашумели другие женщины, а

мужчины, представители от заводов и организаций, сидели молча. «Нас тринадцать

душ! – кричала Надя. – Моих сестёр и братьев поувольняли, поисключали,

забирайте всех нас в тюрьму! Детей моих тоже в тюрьму, мне их кормить нечем!» –

кричала исступлённо, воздевала руки, как в церкви, сорвала платок с головы,

раскосматилась и упала, у неё начался припадок, забилась, на губах пена, глаза

закатились. Дедушка бросился к ней со скамьи подсудимых, конвой переполошился,

хватает его и держит, а он рвётся к дочери. Милиционер открыл стрельбу вверх, все

соскочили с мест, крики, гвалт, в дверях давка.

Можно понять, почему старшие скрывают от детей всё, что было с отцами и

дедами. Они не хотят, чтобы мы сомневались в советской власти и попадали в

тюрьму, подражая своим предкам.

9

Новый год, 1943-й, сразу принёс новости. Расстрел деду Лейбе заменили 10-ю

годами. В классе мы выпустили стенгазету, нарисовали бойца в новой форме с

погонами и переписали из газеты статью Ильи Эренбурга. Советский Союз он называл

Россией: «В минувшем году Россия пережила много горя». Язык у него не казённый,

мне нравится. «К нам пришли седовласые гренадёры кайзера и сопляки, воспитанные в

вере, что они – властители мира. К нам пришли вылощенные и вшивые румыны. К нам

пришли римские жулики и неаполитанские босяки. К нам пришли усатые, жадные

мадьяры…» Теперь о румынах я только так и буду думать: лощёные, вшивые, а об

итальянцах: римские жулики и неаполитанские босяки. Просто здорово! Пойдём

дальше. «Где бравый генерал фон Роммель, фельдмаршал, о котором немецкие олухи

говорили: он наступает даже, когда спит? Роммель драпает почище итальянцев.

Роммель драпает даже, когда он спит». А в конце Эренбург поздравил страну: «С

Новым годом, великая и вечная Россия! Пусть он будет воистину новым! Пусть он

станет годом победы!» Всё-таки в слове Россия есть что-то вечное.

В школе на общем собрании приняли единогласно решение: собрать средства на

танк «Пионер Киргизии». В газете читаю: пионерка из Нарына внесла две тысячи

рублей, где она их взяла? Живут же люди. Моя мама со скрипом выдала мне 50 рублей.

За четыре дня школьники республики собрали почти 15 тысяч рублей. Старались не

только пионеры, жёны начальствующего состава РККА и войск НКВД собрали на танк

«Боевая подруга», горняки из Молотовобада – на свой танк, сельские жители даже на

танковую колонну «Колхозник Киргизии», артисты русского драмтеатра имени

Крупской собрали 25 тысяч рублей на самолёт. В Джалал-Абадской области уйгуры

(китайские подданные) собрали 359.327 рублей в фонд обороны. Потом началась

кампания по сбору картофельных верхушек – в помои теперь ничего не выбрасывать,

всё нести в школу. Академик Лысенко доказал, не обязательно сажать картофелину

целиком, достаточно посадить верхушку, и вырастут такие же клубни, – о чём только

люди раньше думали.

В феврале пришла похоронка на Шуру Рогинскую – пала смертью храбрых под

Сталинградом. У меня было предчувствие. Такие, как она, гибли в огне революции, или

в огне войны, мятежа или в житейской борьбе за правду. Шура всё равно бы погибла,

защищая свою высоту хоть где. На той карточке, где она со шпалой в петлице, мелким и

ровным почерком в самом низу написано: «Ваня, помни меня». Я помню. Шура

доказала, что она выше всех своих жалких соперниц. Она прислала такую же карточку

Абраше, но написала совсем другие слова. Если он её вспомнит, то не как святую, а как

взбалмошную, глупую тёлку, она зря погибла, могла бы жить и работать в тёплом

городе Фрунзе, в лучшей клинике республики. Её старики родители похоронную

восприняли тихо и продолжали жить тихо, пока не пришёл однажды весёлый Яков

Соломонович с громкой вестью: «В последний час! Наши войска освободили Харьков.

Разгромлен немецкий корпус СС и танковая дивизия «Адольф Гитлер», ура!» Старуха

Рогинская ужасно закричала, громко, сколько было сил, и старик сразу же тоже завыл –

освободили Харьков, где родилась их дочь, кому теперь нужен Харьков.

Вечером при свете лампы я достал её карточку. «Ваня, помни меня». Живая –

прощалась. Я младше её на семь лет, но она вела себя так, будто мы одинаковы в самом

главном – мы оба любим. Не друг друга, а – просто любим, наделены таким свойством.

Мы одинаковы по своему душевному строю и своему страданию. Как одиноко ей было

умирать там, под Сталинградом, среди грохота снарядов, стонов и крика…

Сильно мне помог совет Лили вести дневник, я теперь знал, ничто у меня не

пропадёт, ни хорошее, ни плохое. Сижу, мне муторно, тоска, что делать? Раскрываю

тетрадку в клетку, ставлю число и пишу. Отметки записываю, «отлично» по анатомии,

новый предмет в 8-от классе. Пишу кратко, оставляю приметы времени и нашей

скромной, еле живой жизни. На самом деле всё было сложнее, романтичнее, и

драматичнее. Я помню гораздо больше, чем передаю в скупых строчках.

«15 января 1943 года. Сегодня снег. Морозно. В школе был митинг, выступала Валя

Панфилова, дважды орденоносец. Рассказывала о смерти отца под Москвой.

Находилась на боевом посту, привезли раненого, перевязывая его, услышала, что

тяжело ранен генерал-майор Панфилов. Валя срочно добралась до того места, где

находился отец. Он уже был мёртв, рана в грудь. Он лежал в чистой крестьянской избе

на столе, с какой-то радушной улыбкой на лице. Рассказывает она тихим ровным

голосом, в зале тишина, много учащихся, собралась вся школа. На сцене знамёна,

президиум, Валя. Она черноволосая, черноглазая, не очень красивая, серьёзная, в

зелёной гимнастёрке. Вся обстановка производит хорошее впечатление, особенно если

учесть, что два урока нашей смены уже прошли». Вот такая запись, одна из первых в

моём дневнике. Тут тебе и трагедия, и юмор, и пафос, и обыкновенное сачкование. Надо

было мне записать имена тех, кто сидел в президиуме – не сообразил, не было навыка

исторического повествователя.

«1 февраля. В школе появились обеды, никто не ест, стесняются. Поварихи

приглашают». Можно сделать вывод – мы голодные, но гордые.

«4 февраля. Вчера получил «отлично» по истории, а сегодня по киргизскому. В

столовой уже многие жрут, не стесняясь».

«10 февраля. Сегодня с мамой продали корову за 11 тысяч и 3 куска сала».

Корову продали – большая утрата. Во все худые времена без отца и без деда –

кусок хлеба, чашка молока, и можно жить. Мы млекопитающиеся, но корову надо

кормить и платить за неё налог, а платить нечем, пришлось продать и перейти на воду.

Мать устроилась на швейную фабрику шинели шить и другое обмундирование. На

столе у нас только свёкла и кукуруза. Вся Ленинградская была засажена кукурузой,

оставлена была только узенькая полоска посреди улицы для проезда телеги. На каждом

чердаке сушились гирлянды початков. Из кукурузы делали до десятка блюд, самые

ходовые – каша или мамалыга, затем мамалыга с тыквой, мамалыга с сахарной свёклой,

початки, сваренные целиком в солёной воде. Но всё это лёгкая еда, живот набьёшь, а