и указан год рождения». – «Следуйте!» – грубо и торжествующе приказал он. – «Мы

ещё учимся в девятом классе, он с двадцать седьмого года, здесь же написано!» – Лиля

выдернула у меня из рук билет и сунула под нос сержанту, но тот даже не глянул.

«Рядовой Пацюк, проведите задержанного для выяснения личности!» Хотя бы какой-

нибудь Иванов, Сидоров, – нет, непременно гоголевский персонаж. У меня слов не было

от хамского недоверия, от наглого подозрения. Берут во время облавы как труса и

беглеца. Неужели по мне не видно, что я не такой?!

Маленький солдат с автоматом ведёт большого дезертира по Атбашинской, по

Сукулукской, свернули по улице Фрунзе в сторону 2-го отделения милиции. Каждый

день я хожу здесь в школу и из школы. Бабки выглядывают из-за дувала: ага, попался,

голубчик. Солдат маленький, а уже служит, а этот здоровый лоб с девушками

прохлаждается, шуры-муры разводит, есть ли совесть у человека?

…Обычный случай, простой, мимолётный, но он оставил след. Если юного и

ранимого однажды выставить на позор, то это уже рубец на память. В милиции народу

битком, ступить некуда. У входа сидели на корточках воришки в рванье, курили бычок в

рукав, передавая друг другу. Много грубых баб, цыганки, чеченки с узелками, с

мешками, спекулянты и спецпереселенцы, они не имели права отлучаться в город без

разрешения своего коменданта, их отсюда прямо в тюрьму. Обросшие мужики, кто с

костылём, кто без, все подозрительные, как на подбор, и я среди них, одного поля ягода.

Попался. Советский патруль не ошибается, я должен сделать выводы. Совсем не

случайно я оказался в такой гоп-компании. Теперь я буду носить с собой паспорт – но!

Большое-пребольшое «но» – я не смогу приклеить себе на лоб цифру 16 для оправдания

в глазах встречных.

Кабинет с табличкой «Зам. начальника». Подошла моя очередь. За столом офицер

в погонах, глянул остро, цепко, спросил, за что задержали. «Шёл из школы, стоит

патруль, я показал комсомольский билет, а они – не является документом». – «Где

живёшь? Родители есть?» Я назвал адрес, отец на фронте, мать на швейной фабрике. Он

мне больше – ни слова, носи с собой паспорт, и всё, даже не стал смотреть

комсомольский билет. От этого обида моя на патруль дошла до остервенения, почему

они, гады, с таким презрением отнеслись к документу? На нём портреты вождей

пролетариата, моя фамилия, члена Коммунистического Союза молодёжи, это именно

документ, моё общественно-политическое, идейное лицо. а не филькина грамота! «Не

является» – с-скоты! Я пошёл домой злой как чёрт. Иду и зырю, как на меня смотрят

встречные-поперечные. И вижу, увы, только теперь увидел, смотрят они примерно так

же, как тот патруль – не пора ли тебе, сокол ясный, на фронт. Особенно тётки. У них

сыновья как я, а уже в армии. Воюют. На иных уже и похоронка пришла. А я хожу,

верзила длиннее винтовки образца 1881-го дробь 30-го с примкнутым штыком. По этим

улицам я мальчишкой бегал, теперь вырос. Война началась – хожу, война продолжается

– хожу, война скоро кончится, а я всё хожу, глаза мозолю, всё расту и никак не дорасту

до армии. Не пора ли тебе сменить маршрут тыловой на фронтовой?

Война, между прочим, всенародная, но как много я вижу людей на улицах, в

кинотеатрах, в Дубовом парке, а сколько на заводе, на швейной фабрике, на обувной.

Ездили с матушкой на свидание с дедом в лагерь возле Канта, заключённых там целое

войско, да охраняет их ещё одно войско. А сколько настоящих дезертиров скрывается

по чердакам и погребам, сколько предателей перешло к немцам, сколько в плен сдались.

Может, потому и тянется война так долго, что один воюет, а трое сачкуют.

Собственно говоря, чего ты раскипятился, если уже забирают 1926-й год

рождения. Совсем недавно уходили ребята с двадцать первого, с двадцать второго, они

были совсем взрослые, свысока смотрели на сопляков с двадцать третьего – вам войны

не видать как своих ушей. Но пошёл скоро и двадцать третий, а затем и двадцать

четвёртый. Они тоже говорили младшим, вам, двадцать пятому, строить мирную жизнь.

Ушёл и двадцать пятый. О двадцать шестом никто и думать не мог, наши войска

перешли границу. А война не кончается. Никого не осталось на Ленинградской, на

соседней улице Джамбула… Да и по всей стране. Смотрят на меня бабы с укором, а

бабы – это народ. Если народ считает, что я должен быть на войне, значит, так и должно

быть. Теперь я от этого ощущения не избавлюсь, это уже хомут. Не в возрасте дело, а в

том, как люди считают. Заметный я парень, рослый, 185 сантиметров. Пусть худой,

тощий, не брился ещё ни разу, – всё равно пора.

Рассказал матери про патруль, про милицию. «Надо что-то делать», – сказал я

значительно, и матушка сразу в панику: «Ничего не надо! Ты же не шпана

беспризорная, ты десятилетку заканчиваешь». Она боялась, что я, в конце концов, уйду

на ненавистный Шестидесятый. «Мне стыдно, надо что-то решать», – повторил я

упрямо и угрожающе. Она на меня обрушилась: у тебя отец на фронте, твой дядя Вася

убит, твои братья погибли, перестань мне на нервы действовать. Больше всего она

боялась моих идейных, маниакальных доводов. «Да провались они все, твои книжки! –

восклицала мама. – Да зачем я тебя столько лет учу, чтобы ты таким дураком вырос!..»

Ладно, я помолчу. Но от намерений своих не откажусь. Я пойду в авиацию. Окончу

школу и поступлю в училище. Авиация – это прогресс. Рано или поздно война

кончится, и я буду водить воздушные корабли из Фрунзе в Москву, из Москвы в Париж,

в Австралию, в Рио-де-Жанейро. Я не мог назвать ни одного моряка, танкиста или

артиллериста Героя Советского Союза, но сколько их среди лётчиков! Покрышкин,

Кожедуб, Талалихин, капитан Гастелло, братья Глинки, наконец, женщина Гризодубова,

да разве всех перечислишь? Я окончу лётное, посбиваю с полсотни фашистов, получу

Героя и пройду по всем улицам моей школьной поры. Я вразумлю всех бабок, я дней

десять буду ходить взад-вперёд от Ленинградской до Пишпека в форме, с погонами,

затянутый ремнём и со Звездой Героя. И пусть мне только попадётся тот недоносок, что

гнал меня под автоматом по улицам, где я рос и вырос.

А в школе военрук Кравец, фронтовик, готовил меня в пехоту: будешь генералом,

помяни моё слово, у тебя талант к тактике и стратегии. Кравец был ранен много раз, всё

лицо в узлах и шрамах, половины челюсти нет, вместо нижней губы грубо пришитый

лоскут кожи, вид прямо-таки пиратский. Гонял он нас без поблажек как настоящих

бойцов. Военное дело было почти каждый день, стреляли в тире, рыли окопы, ячейки,

ходили в атаку, изучали материально-техническую часть оружия, разбирали и собирали

– на скорость! – винтовку, автомат, станковый пулемёт «максим». Соревновались класс

с классом, школа со школой. Строевая подготовка, кроссы на три километра,

преодоление полосы препятствий с полной боевой выкладкой. На парадах и смотрах я

шагал впереди своей роты, в телогрейке, в кубанке, сапоги с отворотами, штаны с

напуском – уличная наша, а также школьная форма сорок четвёртого года. Точно как у

блатных. Во все времена так – диктует улица и шальной мир, снизу идёт мода.

Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия

независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и

ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы

таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми

руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали

новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых