есть всё равно хочется. Квартиранты от нас уехали, слишком далеко мы живём.

Остались мы без лошади, без коровы, без квартирантов, без деда Лейбы, и от отца

вдобавок ничего нет.

«1 апреля. День моего рождения. Лиля подарила открытку с цветами и хорошей

надписью. Буду хранить вечно. Ходили в «Ала-Тоо». Когда погас свет, я хотел взять её

за руку, но не смог. Теперь меня это будет преследовать. Когда смогу?»

«6 апреля. На военном деле стреляли из малокалиберной винтовки. Мы с Геной

Пончиком выбили на «отлично», за что получили сразу по два обеда. Новый военрук

перед строем вынес нам благодарность. Мы ответили: «Служим Советскому Союзу!»

У Гены Пончика погиб на фронте брат, пришла похоронная. Я его брата помню.

Мы учились в 6-м классе, а он заканчивал 10-й, высокий такой юноша. Мы знали всех

ребят из десятого, как зовут каждого, чем он знаменит, легенды о них передавали, в чём

один отличился, в чём другой. Мы их любили, короче говоря, хотели быть на них

похожими. Помню двух друзей – Мельникова и Белковского, один мощный такой,

похожий на Чкалова, ходил в аэроклуб и уже прыгал с парашютом, второй – тонкий и

стройный, был приглашён из нашего драмкружка в театр Крупской на главную роль.

Смелые были ребята, надёжные, значкисты ГТО и ПВХО. Таким был и брат Гены

Анфилофьева. И вот он погиб от пули фашиста. Наш Пончик, всегда добродушный,

кругленький, пухленький, от этого и кличка, пришёл в школу неузнаваемо злой, с

красными глазами и набросился на Пуциковичей – не было бы евреев, не было бы

проклятой войны.

Жизнь становилась вообще всё хуже. Победа под Сталинградом обещала конец

войне, но, увы, жрать было нечего, надежд никаких, а тут ещё появилась в городе банда

«Чёрная кошка», ходить ночью из школы было страшно. Я мечтал о каких-то крутых

переменах, чтобы бомба, что ли, упала на наш город, чтобы всех образумить, или

китайцы на нас напали, больше некому, от всех других мы слишком далеко живём.

Как и следовало ожидать по сюжету свыше, моё смятение скоро кончилось.

Народный комиссариат просвещения объявил разделение школ на мужские и женские,

мальчишек надо готовить к армии и пусть девчонки не путаются под ногами (хотя

военное дело у них тоже было). В девятый класс я пошёл совсем в другую сторону – на

Атбашинскую, в 8-ю школу, возле самой железной дороги. Она не такая образцовая, как

№ 3 имени Сталина, зато в двух кварталах от неё жила Лиля, а школа № 13 была

объявлена женской. Теперь можно было возжечь следующую мечту и сделать из неё

действительность. Я уже знал: мне плохо тогда, когда мы расстаёмся с Лилей.

В 9-ом классе пришла пора вступать в комсомол, однако, я почему-то колебался.

Меня назначили командиром роты старших классов. Деление у нас было не только на

классы, но и как в войсковой части. Учусь в 9-м, а командую ротой, в нее входят и 10-е.

И не комсомолец, как это так? Не знаю, что-то со мной произошло. Некогда примерного

пионера зовут в комсомол, в передовую часть советской молодёжи, зовут и не

дозовутся. Возможно, взрослея, я острее чувствовал покушение на свою свободу –

слишком много всяких обязанностей у комсомольца, в каждой дырке затычка. И ещё.

Будучи пионером, я без зазрения совести критиковал своих сверстников за плохую

учёбу, плохое поведение, за пропуски уроков, но сейчас, в 9-м, такая критика уже

выглядела предательством. Практика комсомола расходилась с представлением о

порядочности. Меня сильно задело замечание одной резвой деятельницы из

Пролетарского райкома: как это так, в 8-й школе командир роты старших классов не

комсомолец? Возмущало недоверие человеку как таковому, деление на членов и не

членов, на принятых и отвергнутых – по сортам.

И все же я вступил в комсомол по совету Лили.

10

А потом началась каторга, какой у меня ещё не было, – я не мог отважиться на

первый поцелуй. На Эверест взойти легче. Мужчина, а цепенею как красна девица.

Первого апреля мне уже исполнится семнадцать, а я… Облако в штанах. Другую

девчонку я мог бы поцеловать, допустим, на спор. Но только не Лилю. Я бы, не моргнув

глазом, весь гарем турецкого султана смог бы перецеловать, но только не её. О таком

ступоре я не читал ни в стихах, ни в прозе. Воспевались обычно страстные, нежные,

сладкие, горячие и прочие поцелуи, но чтобы вот так, никакого тебе поцелуя – никто не

описывал. А твоя возлюбленная – вот она, рядом, играет с тобой и даже дразнит

намёками и примерами. У меня нет отваги, смелости, самых лучших мужских свойств.

Зачем такая рохля ходит по земле?

Сегодня, говорил я себе, обязательно! Но нет, не случилось, не получилось. Я

уходил домой, клокоча от презрения к самому себе. Шестнадцать лет, паспорт уже имею

– и всё ещё, всё ещё не достиг! Сколько книг я перечитал об этом, сколько раз в кино

видел, представляю всё досконально, – всего лишь коснуться её лица, чуть шевельнуть

губами и всё, вершина взята. Но нет, я и сегодня не смог, да ещё пытаюсь обвинить

Лилю, ей бы тоже надо чуть-чуть двинуться мне навстречу.

Осталось двадцать дней до моего 17-летия. Ромео и Джульетта к этому времени

уже были на небесах, а я, такой здоровый лоб, такой вроде бы сильный, уверенный,

горластый, как-никак командир роты, и (смешно сказать) не могу поцеловать любимую

девушку.

Но разве нельзя просто любить ее, смотреть, как она улыбается, слушать, как она

говорит, чего тебе вдруг приспичило, чего ты носишься с этим поцелуем как с писаной

торбой!

Не знаю. Просто так, без поцелуя, я не могу жить.

Осталось 15 дней, и кончатся мои 16 лет, пройдёт мой золотой возраст, без первого

поцелуя и вспомнить нечем.

Осталось 12 дней. 18 марта обязательно отмечался в школе день Парижской

Коммуны, говорили о нём по радио и писали в газетах как о революционном празднике.

И вот сидели мы с Лилей рядышком дома у неё в сумерках, и я сказал, что в честь

Парижской Коммуны надо что-то обязательно натворить, сейчас я вот-вот что-то

натворю, – и легонько ткнулся губами в её щёку. Поцеловал или не считается? А что

Лиля? Вместо того, чтобы рассмеяться или что-то сказать, она стала часто-часто

дышать, взялась за спинку койки и склонила голову на руки…

Началась наша новая жизнь. Целовались мы теперь беспрерывно. Только и ждали

момента, хоть на улице украдкой, хоть в комнате, везде. В книгах о великих людях,

полководцах, писателях, революционерах, учёных, подвижниках и передвижниках

говорилось, во сколько лет они совершили подвиг, сделали научное открытие или

восстали против самодержавия, на баррикады взошли, попали на каторгу. Но ни в

одной книге не встретилось мне, когда и как тот или иной великий поцеловал любимую,

будто это пустяк. Я сразу возмужал, я ощутил развитие, я одолел вершину.

А война шла, и мы жили по закону военного времени. Патрули устраивали облавы,

проверяли документы, выявляли дезертиров. Раньше меня это не касалось, а тут я вдруг

повзрослел, пушок на губе появился, я стал привлекать внимание патрулей. Настал

день, когда меня задержали. Если бы я шёл один, они бы меня не остановили, я уверен.

Но я шёл с Лилей, а они всего лишь с автоматами и с мечтой о красивой девушке. За

версту было видно, что идут влюблённые, счастливые, да красивые. Патруль стоял и

ждал, когда мы приблизимся. Если бы мимо них прошла сейчас дивизия дезертиров,

они бы на неё ноль внимания. А нам сейчас испортят настроение. «Ваши документы?»

– в голосе сталь, поймали, наконец, врага отечества. Я подал комсомольский билет.

«Комсомольский билет не является документом», – отчеканил сержант. – «А что

является? – сразу взрываясь от его тона, с вызовом попёр я. – В билете есть фотография