глаза круглые. «Да ты что, куришь?!» – Аж побледнела, бедная. – «Иди, танцуй со

своим Феликсом», – я пренебрежительно отвернулся. «А что здесь такого, пойду и буду

танцевать». Тогда я добавил: «Швабра!» – предел оскорбления в нашем кругу, так

называли совсем никчёмных девчонок, всяких шалав. Лиля остолбенела. А я щелчком

метнул окурок вдоль по коридору и пошёл по лестнице к выходу.

Тёмная, глухая ночь. Брёл я по аллее посреди деревьев во мраке, спотыкался,

тащил своё несчастье и думал, Феликс наверняка пойдёт провожать её, сбитых

девичьих сердец у него гораздо больше, чем звёзд на фюзеляже у Покрышкина. Они

будут целоваться и… так далее. Курсанты – не я, они зря время не тратят. Черно, мрак,

но пусть попробует кто-нибудь сунуться ко мне из банды «Чёрная кошка», я ему откушу

голову, как редиску. А может, и нет, пусть лучше меня прирежут, жить мне дальше

незачем. Какой-то пижон в погонах, в сущности, первый встречный, – и она всё забыла,

положила ему руки на плечи. А с каким душевным трепетом спрашивала Машу

Чиркову: «А Феликс бу-удет?» – такую руладу пустила, а я стою рядом, дыхание её

слышу, губы её вижу, миллион раз мною целованные… Ко всем чертям, предательства

не прощу!

12

С утра пошёл в военкомат на углу Садовой и Сталина. Недавно Садовую

переименовали в улицу Панфилова. Справедливо. Он здесь служил, был начальником

военкомата Киргизии. Сталинская тоже появилась недавно, до войны она называлась

Гражданской. Переименования в те годы были редки, такая мода возникла позже.

Ключевая стала Белинской, и по ней, словно протестуя, перестала течь речка,

Атбашинская – бульваром Молодой Гвардии, Пионерская – Московской, переименовали

Аларчинскую, Сукулукскую, Западную, Северную. Дунганскую улицу назвали

Киевской, будто киевляне ее строили или по ней шла дорога на Киев. Дунгане в

прошлом были весьма активной частью городского населения, куда потом они девались,

трудно сказать. От Дунганского базарчика и следа не осталось, там построили

университет, исчезло название нашего околотка – Дунгановка, и забыт дунганский

писатель Ясыр Шиваза, в школе мы учили наизусть его стихотворение. Сейчас многие

улицы во Фрунзе носят имена выдающихся киргизских деятелей, а в те годы была

только одна улица Токтогула (бывшая Демьяна Бедного). Киргизские дети учились в

школе № 5, преподавание в ней велось на родном языке. Коренного населения в городе

было немного. В нашей новостройке, к примеру, на сотню домов строились три-четыре

киргизских семьи. Я не даю оценки, хорошо или плохо, просто пишу, как было…

Иду в военкомат круто менять жизнь. Когда в первом классе учительница

спрашивала, кто кем будет, я сказал: штурманом дальнего плавания, по примеру Кати

Романовой, самой красивой девочки в нашем классе начальной школы № 3 города

Троицка, дочери инженера, её любили и учителя, и ученики, умненькая, хорошенькая

такая девочка. Катя при моём появлении почему-то прыскала в сторону, я не мог понять,

в чём дело, пока дружок не надоумил – скажи матери, чтобы она тебе не застёгивала

ширинку булавкой. Я был в ужасе, я только сейчас этой булавке придал значение, ходил,

оказывается, перед Катей Романовой опозоренным. Булавка огромная, похожа на

египетскую мумию, такая же древняя и ржавая. Дома я устроил тарарам неслыханный,

чертям тошно, как говаривал дед Лейба, мать сразу же пришила пуговицы. Назвавшись

штурманом, я начал изучать моря и океаны и до пятого класса бредил дальними

странами, хотел завтра же туда уехать, проплыть по всем океанам, затем поселиться в

Африке среди слонов и баобабов, среди львов и голых людей в хижине из бамбука, сла-

адко мне было представлять изо дня в день картины. Хорошо помню момент своего

огорчения. «Не знаю, сынок, но, кажется, эти жаркие страны не наши», – сказала мама.

Я ей не поверил, начал узнавать, и постигла меня горькая разлука с мечтой, Африка

действительно оказалась не нашей. И кто это так несправедливо разделил – нам ледокол

«Челюскин», Сибирь, тайгу и вечную мерзлоту, а им слонов и вечную теплоту. Очень

хотелось «только детские книги читать, только детские думы лелеять», – уже тогда не

жаждал я взрослой жизни.

У входа в военкомат дежурный – ваша повестка? «Я хочу поступить в лётное

училище, куда обратиться?» – «Во вторую часть». Вслед за мной, между прочим,

подошла женщина и стала громко требовать: где мне получить саксаул, я жена

фронтовика, вы обязаны! Разные жёны у фронтовиков. Моя мама не придёт сюда

никогда. Но почему, разве мы лучше всех живём? Не знаю почему, но не пойдёт, будет

терпеть. И я вырасту, не пойду. Не наше это, чужое. Мы всегда старались обойтись без

казёнщины, без всех этих учреждений, контор, управлений. Пусть бы и дальше так, они

без нас, мы без них, поделить возможности. Военкомат обязан заботиться о семьях

фронтовиков, я знаю, слышал, но ничего не предпринимал, а вот эта женщина требует

по закону да ещё базарным голосом, и своего добьётся.

Народу в военкомате было меньше, чем я думал, возле двери «2-я часть» совсем

никого. Я постучал, открыл. За столом офицер перебирает карточки в ящике. «Товарищ

старший лейтенант, я заканчиваю девятый класс, по военному делу у меня пятёрки,

комсомолец, общественник, хочу поступить в училище лётчиков-истребителей». – «Год

рождения?» – «Двадцать седьмой». – «Почему именно в лётное?» Как это почему?

Странный вопрос, у Чкалова тоже спрашивали? – «А как здоровье? Медкомиссия очень

строгая». – «Ничем не болел, занимаюсь спортом». Он показал мне на стул сбоку –

садитесь, пишите заявление на имя начальника второй части Кирвоенкомата. Пятого

мая на медкомиссию. При себе иметь паспорт, справку из школы и с места жительства.

Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал

Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся

и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в

порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в

семье нашей радости, – вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед

Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не

стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто

дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу.

Он не вышел из тюрьмы, – его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на

кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой

весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый,

улыбается, – были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан

борща, дед весело стал рассказывать, как сам довёл себя до истощения. Положили его в

тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в

три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день – он мизинец показал, – чтобы не

умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней

справился и посмеивался сейчас – актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до

конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович,

риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с

ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки

в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и

приплюсовали к новым.

Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное – артобстрел позиций. Он был

рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв – вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно