место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А

лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси

меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники

религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой

раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали

десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла

чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался.

Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача – отрезать как можно больше

здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем

спасали свои конечности. Такая же история и с отцом – предложили ампутацию, есть

опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне

нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой

госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил,

перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда –

нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока

массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки

выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким

солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом

деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом

поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук – поступаю в

лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду

сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через

Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого

сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю –

ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками,

а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё

спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть

бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый

океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я

стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в

Чкаловскую или Качинскую, откуда через 6 месяцев офицеры-истребители вылетают

на фронт. Ещё один важный момент. Меня предали, и я должен отомстить. Не людям, а

стечению обстоятельств. Ненависть к фашистам и любовь к родине само собой

разумеются. Когда-нибудь я приеду прославленным в город своей юности и услышу,

Лиля до сих пор одна, она всё ещё любит какого-то лётчика, они учились в одном

классе… Наверное, мы с ней встретимся, и я ей прочитаю грустные-грустные стихи:

«Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали,

ступили не так и пошли, и в котором часу, на каком трижды проклятом месте мы

ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?»

Мечты мечтами, но сначала реальность – медицинская комиссия.

13

Добровольцев пришло много, я не ожидал такой толпы соперников. Если все

станут лётчиками, самолётов не хватит. Тут же оказались и братья Пуциковичи,

ринулись ко мне как родные и близкие: «Ванай, здорово, мы тебя в списке видели!»

Меня всё это слегка накалило, я ждал, будет поступать человек пять, ну десять самых

отборных, а тут такая орда. Сразу нашлись знатоки препятствий на медкомиссии. Самое

каверзное, конечно, кресло, где вместо спинки – рейка, усаживают тебя, крутят и

останавливают. Если не поймаешь затылком рейку, пиши заявление в пехоту, и

начальником у тебя будет совсем не тот генерал, что взмывает в красном ястребке над

городом Фрунзе, и все им любуются, когда он, пролетая над Домом правительства,

легонько качнёт крылом в знак приветствия.

За дверью скрылись первые смельчаки, а в коридоре уже новые сведения. Если ты

пройдёшь кресло, не радуйся, предстоит ещё испытание, только тогда ты стопроцентно

годен. Тебе командуют: прямо перед собой шагом марш, ты идёшь и – бах! –

оказываешься вдруг в подземелье, с бешеной скоростью падаешь в тартарары. Полная

темнота и жуткая тишина без проблеска, а тебя ещё током – ррраз! Через минуту

вытаскивают, проверяют частоту пульса, зрачки, рефлексы, по колену бьют молоточком.

Результаты разные. Был случай, когда молодой, здоровый парень рухнул в подвал

спокойно, без вздоха и оха, а когда стали вытаскивать – он мёртвый, разрыв сердца.

Война, что делать, проверка суровая. Так что, ребята, подумайте, пока не поздно, в

пехотное проверяют только плоскостопие и геморрой.

Подошла моя очередь, захожу, раздеваюсь. Огромная комната, несколько столов и

полно людей полуголых и в белых халатах. Я первым делом смотрю на кресло, а там

крутят доходягу, одни рёбра. Остановили, он с закрытыми глазами поднял голову и

точно коснулся рейки. Без паники, Ванай, чем ты хуже. Сначала рост, вес, объём груди,

всё белое, медицинское – ростомер белый, весы белые, дальше аппарат на столе –

цилиндр чуть поуже ведра, от него шланг, на конце мундштук, берёшь в рот и

выдуваешь сколько можешь. Подхожу, взял мундштук в рот и дую-дую-дую. Мать

честная! Выдул до конца! Сестра даже засмеялась: больше пятисот! Врач подошёл – а

ну-ка ещё раз! Ребята окружили, даю сеанс, как в цирке. Набрал мешок воздуха и выдул

цилиндр с ещё большей лёгкостью – весь. «Вот что значит, человек не курит, – говорит

врач. – Или ты куришь?» Был бы фокус номер два, если бы я сказал, курю взатяг с

шести лет, как тут некоторые признавались. У меня такие лёгкие потому, что я хожу по

15 километров в день, плюс крестьянское происхождение. Они в чистом поле дышали

свежим воздухом не одно тысячелетие, пока революция не согнала их с полей на

фабрики, заводы, на домны и в кочегарки. Однако ёмкость лёгких не главный

показатель, не буду же я летать не них как на пузырях. Иду дальше. Окулист – норма,

ухо-горло-нос – тоже, невропатолог – норма. Сажусь в кресло и чувствую пупырышки

по всему телу, хотя тепло, май месяц, на улице жарко. О моём подвиге с выдувалкой

уже забыли, комиссия идёт своим чередом. Уселся, взялся покрепче, сестра крутанула

кресло раз, другой, третий… Что было дальше, я не сразу сообразил. Кресло

остановилось, но движение моё продолжалось. И не вкруговую, а уже вниз головой.

Весь зал со столами и белыми халатами полез в сторону, и я чувствую, как мне в правый

бок впивается железяка, – да что такое?! Пол полез под потолок. Уж не сбросили ли

меня в подпол? Но темноты нет, светло и ярко, радужные круги в глазах. Оказывается,

только сестра остановила кресло, как я сразу повалился на бок, она меня едва поймала.

Слышу голос как с того света: вставай! Меня тошнит, я обалдело встал и пошёл,

качаясь, прямиком в угол, балансирую руками, чтобы не упасть, как канатоходец, меня

вырвало. Какая к чёрту авиация, отстаньте от меня все, мне лишь бы не сдохнуть

сейчас. Я забыл все свои клятвы и мечты, осталось одно желание – поскорее бы мне

очухаться! Никуда я не буду рваться, буду пешим ходить, даю слово, только пусть мне

кишки не выворачивает. Побрёл одеваться, а меня окликают: ещё к хирургу надо, эй,

парень! В дальнем углу председатель комиссии, старый сутулый хирург, он даёт

заключение. Возле него голые Пуциковичи размахивали руками, что-то доказывали.

Никуда он от них не денется, всё напишет, как им надо. Я подошёл к хирургу со своим

листком – можно мне второй раз прийти? «Во вторник», – сказал он и сделал отметку в