сволочь. За мои-то деньги». Лиля изо всех сил кричит: – «Пошлость! Пошлость! Как не

стыдно!» – и уходит быстрым шагом.

Мы вытираем слёзы, представление окончено, дышим устало, прерывисто,

кряхтим, постанываем, будто гору преодолели, – ах, ох, ну и Лещенко, ну и Зощенко!

«Чиркова, слезь, – говорит Ида Григорьевна. – Забралась с ногами. Он тебе что, печка?»

Маша отстраняется от меня, она не умышленно забралась, если бы здесь ёжик сидел,

она бы и на него легла. Ей всё равно, но Лиле – нет, увидела она такие вольности и

ушла.

Так я и не поговорил с комсоргом, отложил на завтра, утром вместе поедем в город.

А Лиля на меня обиделась. Я пытался выяснить, в чём дело, в глаза ей заглядывал,

голову её пытался поднять пальцами за подбородок, и она с размаху ударила меня,

хлёсткую такую влепила пощёчину, и сама разревелась: «Уходишь в армию, бросаешь

меня и веселишься от какой-то пошлости». Мы долго с ней мирились, не спали часов до

четырёх, а утром я с Мишей поехал в город. Сошли возле вокзала и по рельсам, по

чёрным мазутным шпалам пошли в сторону завода. Тепло, солнечно, сверкают рельсы,

пахнет смолой. «Миша, у меня просьба. Ухожу в авиацию, хотел с тобой поговорить».

– «Я в курсе, Ида Григорьевна мне сказала. Думаю, с тобой мы решим вопрос

положительно. Потаскаешь с полгода болванки, парень ты крепкий, потом в ученики

слесаря».

У меня так бывает, между прочим, что-то недоговорю, не уточню, а потом

оказывается, меня не так поняли и начинают помогать не с того боку. Я весь отдаюсь

своей цели, мне кажется, и другие живут тем же, настроены на одну волну, а

оказывается, – нет. «Я долго колебался, Миша. Прикидывал все «за» и «против» и

твёрдо решил: пойду в училище, буду лётчиком». – «А Лилю оставишь? У вас такая

любовь». Я забыл, что Ида – инспектор отдела кадров и, конечно же, лучше Лещенки

знает, кому дают бронь. Когда я заговорил с ней в тот раз, она решила, что я не хочу в

армию, но по своей скромности, робости навожу тень на плетень.

«А Лилю оставишь…» Что значит оставишь? Она меня ждать будет, это важнее, у

нас более зрелая пора любви. Я так думаю, но вслух не скажу.

«Выбор сделан, я уже прошёл комиссию, подал заявление и жду вызова». – «Не

знаю, не знаю, – отозвался Миша. – Хозяин барин. Идёшь в армию, а сам штатский. Я

людей вижу». Он видит, а военрук не видит. Боевой офицер считает меня

прирождённым военным, и я с ним согласен. Я люблю чёткость, порядок, силу и

мужество, я требователен к себе, значит, и к другим. Не люблю разгильдяев, слабаков,

всяких расхристанных. Я буду как Лермонтов. У меня есть всё для офицера, неужели не

видно? «А сам штатский».

Лещенко продолжал: «Наши войска уже в Польше, в Румынии, не успеешь ты

закончить училище, как мы уже возьмём Берлин. Война кончается, а ты идёшь в

армию». – «Война кончается, но эпоха авиации только начинается. Я учиться хочу». –

«Тебе один год остался до аттестата. Поступишь на завод, перейдёшь в вечернюю

школу или сдашь экстерном. У нас есть курсы для подготовки в Московское высшее

техническое училище имени Баумана». – «Нет, Миша, я хочу быть офицером».

Завод я держал про запас, как вариант при безвыходном положении, а их три: если

отец погибнет, если мама тяжело заболеет, и если меня погонят в пехоту. Три несчастья,

ни одно из них пока не грозит. Буду лётчиком. Зачем урезать себя и неволить, хоронить

заживо, я хочу взлёта, порыва, я не рождён болванки таскать и учиться на слесаря как

заурядный троечник, деревенский Ваня, лаптем щи хлебающий.

«Но до конца сборов ты в лагере поработаешь?» – «Сегодня в военкомате узнаю

день отправки». – «Подумай, Иван, подумай. Я тебя другим представлял». Надо всё-

таки оправдаться, не выглядеть баран-бараном. «Понимаешь, Миша, моя мечта стать

офицером. Что ни говори, а война идёт. Фронт есть фронт, а тыл есть тыл, и лезть

такому лбу под бронь»…

Вот этого не следовало говорить – Мишу задело. Я хотел его убедить доводами, а

получилось оскорбительно. «Ка-какие со-опли! – пропел Миша. – У тебя

средневековый взгляд на войну. Сейчас век боевой техники, победа куётся в тылу.

Сколько миллионов бойцов полегли в первый год войны понапрасну! А причина одна –

не было техники. Людей много, и храбрецов, и патриотов, а что толку? Не появись наша

артиллерия, танки, самолёты, ещё миллионы полегли бы от фашистской агрессии.

Великий перелом наступил благодаря труженикам тыла. Сейчас боевой техники у нас в

два, в три, в пять раз больше, чем у врага. Мы не сидим под бронёй от фронта, ты

заблуждаешься, мы делаем броню для фронта, для страны, для всей Европы и всего

человечества, если хочешь знать. Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд.

– Он говорил обдуманно и неприязненно, как со слабым идейно. Тот, кто не слышит

комсорга или парторга, тот уже вызывает определённые подозрения.

Но Лиля меня разлюбит, если я пойду на завод. Слесарем. Или пусть инженером.

Даже если я стану директором Шестидесятого, надутым каким-нибудь начальником,

для неё это ноль по сравнению с лётчиком-истребителем. Хотя, если без заносов, на

заводе достойные люди работают, я знаю, видел, какие родители приезжают к пионерам

в лагерь, культурные, по-особому одетые, не здешние. И песня у них замечательная,

любимая песня завода: «Пусть дни проходят, идёт за годом год, если минута трудная

придёт, я подойду к тебе, в глаза твои взгляну и спрошу, ты помнишь первую весну?»

Это и наша с Лилей любимая песня. «Мы с тобой не первый год встречаем, много вёсен

улыбалось нам, если грустно, мы с тобой скучаем, радость тоже делим пополам…»

Так в чём же дело? Не знаю. У Лещенки одна правота, у меня другая. Сколько бы

ни приводил он железных доводов, но фронт есть фронт, там правит смерть. А тыл есть

тыл, здесь правит выживание. Пусть на меня не обижаются герои-труженики. Для меня

загадка люди, живущие постоянно с выгодой, они будто родились с наведенным

фокусом и сразу видят, где лучше. Они знают, что им делать до войны, во время неё и

что после. Я же ничего не видел и не предвидел, – я хотел. Просто хотел в скором

времени стать офицером, летчиком. И чтобы меня любила Лиля. А дальше у нас будут

новые мечты.

Реалисты выживут, можно не сомневаться. Выживут и размножатся. А что

мечтатели? Проиграют снова и снова, но меньше их не станет. Реалиста можно убить

реальностью, но мечтателя не убьешь мечтой, от нее только радость. Так определено

природой, и нечего рассусоливать. У меня даже крохи сомнения не было в своем

решении, у меня в мозгу извилинки не нашлось, способной принять ту мудрость – без

кавычек! – которую мне выдал Миша Лещенко. В одно ухо влетело, в другое вылетело,

буквально. Объяснения он моего не принял, смотрел на меня отчужденно.

«Потом жалеть будешь», – сказал Миша ворчливо. Я не хотел препираться с ним,

всё возможно. «На нашем Луганском начинал свой трудовой и революционный путь

Ворошилов, очень важно начать свою биографию с рабочего класса, потом с гордостью

будешь писать во всех анкетах. (Ворошилов меня выручит, но не скоро). В партию

вступишь, все двери тебе будут открыты». – «Я подумаю», – сказал я кисло, чтобы

завершить беседу. В партию можно и в авиации, но я не хочу спорить с Мишей. Ясно

же, он мне хочет добра.

Он подал мне руку, расстались. Я был глупее его, моложе, неосмотрительней,

безграмотней, – всё так. Но в чем-то очень важном и вечном я был выше его. В моем

поведении, в моей инстинктивной настойчивости проявлялась, видимо, та самая

хитрость мирового духа, о которой говорят философы. Я хотел единой судьбы с

народом, я был частицей его – пусть тёмного и недальновидного – но! Давно замечено: