Имеют ли они право давать бронь без моего согласия? Имеют, время военное. Но

предупредили хотя бы. Я пошёл во 2-ю часть, она занимается исключительно военно-

учебными заведениями, там свой учёт, личные дела, всё своё. Нет, сказал мне старший

лейтенант, никаких перемен, набор будет в августе, а на комиссию вызывают всех

допризывников, выдать им приписные свидетельства. А если они меня шуганут в

пехоту? Нет, сказал старший лейтенант, двадцать седьмой год пока мобилизации не

подлежит. «Пока». Но как я узнаю про набор в авиацию, если торчу в лагере?

«Явишься сюда четырнадцатого августа в десять ноль-ноль». Он выписал мне другую

повестку, чтобы я её предъявил по месту работы.

Вместе с Лилей мы возвратились в лагерь, вся её болезнь прошла. Я ей сказал,

чтобы она извинилась перед старшей и перед начальницей лагеря Идой Григорьевной.

«Потерпят. Мне было плохо, а они меня посчитали за симулянтку. Они говорят, я тебя

не заслуживаю, мне Маша передала. У Вани, видите ли, золотой характер, а Лиля ещё

та штучка». Они её обидели бабскими судами-пересудами.

В лагере я сразу к Иде Григорьевне, показал повестку – скоро в армию, в лётное

училище. «И не жалко Лилю оставлять?» – «Она будет меня ждать, – холодно и твёрдо

сказал я, помня о сплетнях. – А потом мы поженимся». – «Вы хорошая пара, – сказала

Ида Григорьевна, – очень друг другу подходите. Так бывает у людей, которые долго

живут вместе».

Мы с ней вместе душа в душу с февраля 1940 года. Пятый год.

«А не получится так, что военный завод даст мне бронь?» – «Ты поговори с

Мишей Лещенко, он завтра-послезавтра приедет в лагерь». Разговор короткий, вроде

понятный, но, как вскоре оказалось, совсем непонятный, поскольку я думал об одном –

идеальном, а Ида Григорьевна подумала о другом – реальном.

Комсорг завода Миша Лещенко был мне послан Богом, но как всегда у чёрта

оказалось больше шансов захватить мою душу. Невысокий, чернявый, шутливый Миша

был типичный вожак молодёжи, он контролировал все наши дела – прочитывал

стенгазету и «Боевые листки», прослушивал самодеятельность, вникал в распорядок

дня, проверял калькуляцию у поваров и придирался ко всему со знанием дела.

Обязательно похвалит за то-то и то, обязательно отчитает за вон то и вот это. Так

принято в работе с массами – достижения отметь, а недостатки раздуй, иначе кадры

зазнаются. Главное – держать в узде. Он разбирался в музыке, в танцах, мог подпеть

любую песню, слова подсказать, короче говоря, и швец, и жнец, и на дуде игрец.

Старшая вожатая и начальница лагеря относились к нему с уважением, к появлению его

в лагере готовились. Но, вместе с тем, надеялись, Миша Лещенко укажет, но Миша

Лещенко и поможет. Вечером после отбоя он собирал всех вожатых, мы вместе ужинали

в закутке возле кухни. Миша рассказывал новости мировые, городские и заводские.

Вышел указ о запрещении разводов – да-да, теперь нельзя, только с позором, только

через суд, причём с объявлением во всех газетах: такая-то разводится с таким-то. При

этом уплачивается крупная сумма, а всё почему? Упала рождаемость. Стране нужны

бойцы, а их не хватает. Будто мы собираемся воевать сто лет. В другой раз он рассказал,

как в цехе завода судили слесаря-наладчика. Он самовольно ушёл с работы, якобы по

болезни, но бюллетень ему не дали, а военный трибунал войск НКВД вместо бюллетеня

дал ему восемь лет как дезертиру трудового фронта. В конце для разгрузки Миша

рассказывал один-два анекдота или читал Зощенко.

Мне в военкомат 14-го, а Миша появился 13-го под вечер. Проверил, похвалил,

попенял, после отбоя за ужином рассказал об известном на заводе лихаче и остряке

Чиповецком. У него на участке семь молоденьких девушек, только что из ФЗУ, и он им

заявил: пока каждую не попробую, не остановлюсь на достигнутом. Старшая вожатая и

начальница восторгались: «Ну, Чип, ну даёт Чипа!» – а я недоумевал: да его, гада, надо

немедленно гнать. Отовсюду! Почему комсорг так снисходителен? А он ещё про двух

парней рассказал, попались на краже. Шли с ночной смены и залезли в курятник на

Аларчинской, там сработал капкан, и не простой, а волчий. Одному ногу прищемило, а

другой стал его вызволять, хозяйка услышала, подняла крик, соседи на помощь, отвели

в милицию под ружьём. Миша Лещенко их выручил, но простительно ли у несчастной

женщины красть последнюю курицу, она сама её не ест, для базара кормит, продаст и

хлеба купит ребятишкам. Я негодовал, хотя понимал, в тюрьму загнать легко, а кто

будет на заводе работать, победу ковать? Бывало, и неплохие ребята попадали под

дурное влияние.

Заговорить при всех про военкомат и угрозу брони я не мог, ждал момента, а Миша

ещё рассказал про большой митинг на заводе, более пятидесяти человек получили

ордена и медали за успешное выполнение заданий Государственного Комитета

Обороны. Наконец, Миша Лещенко перешёл к Мише Зощенко. Сказал только одно

слово: «Аристократка», а нам уже щекотно, мы уже надеемся на максимум

удовольствия, наши ушки на макушке. «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в

шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней

на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место».

Мы слушаем, нас обволакивает блаженство. Ещё два-три слова, и мы расколемся

брызгами хохота. Наш день закончен, пионеры спят, а мы сидим под самой горой, за

медпунктом, отсюда наши голоса в палатах не слышны. «Пошли с ней в театр, в

оперу… В антракте зашли в буфет. «Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное,

то не стесняйтесь, я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к

блюду и цоп с кремом и жрёт. А денег у меня кот наплакал». Самые нетерпеливые

начинают взрывчато прихохатывать. А Миша не просто читает, он играет того олуха-

повествователя, он смакует его манеру, и все мы, и начальница, и старшая вожатая

поглощены «Аристократкой», хотя знаем её наизусть, как песню, чем чаще поёшь, тем

больше удовольствия. «Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. Не пора ли нам в

театр? Звонили, может быть. А она говорит: нет. И берёт третье. Я говорю: натощак не

много ли? Может вытошнить. А она: нет, говорит, мы привыкшие. И берёт четвёртое.

Тут ударила мне кровь в голову. Ложи, говорю, взад!» Наш смех, наш хохот как джинн,

вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на

стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать

руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас

оттуда два ручья слёз. А Миша – ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел

такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала

свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А

хозяин держится индифферентно – ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре

штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет,

отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В

краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: – «Какая пошлость! Взрослые

люди!»

От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один

умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша

Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей

спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме:

докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится

докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал,