— Когда после нашей тихой столицы видишь эту громадину, — сказал он своим негромким голосом, — то ощущаешь себя беспомощным карликом. Знаешь, в молодости я любил уплывать в море в одиночку на катере, который давал мне мой дядя, живший в Эльстроме. Удалившись от порта, рейсовых теплоходов и прогулочных катеров, я выключал двигатель, ложился на носовой палубе и долго глядел в небо. Просто так, ни о чем не думая. Вокруг стояла морская тишина, а наверху куда-то плыли белые облака, на ходу менявшие свои очертания. Только я успевал разглядеть рваную бороду и насупленные брови знакомого профессора, как он уже превращался в круглого и гладкого короля из детской сказки. Так проходил час-два, и казалось, что на свете всегда тихо и спокойно.

Почему Норден увлекся тогда этими воспоминаниями? Скорее всего, папки Йонсона были тут ни при чем. И какой прок Нефедову от такой лирики? Разве можно ввести Эльстром и облака на небе в память компьютера, сплести воедино с директоратами концернов? Нет, маленький морской катерок в этом деле никак не поможет.

— У тебя есть Стринберг? — спросил тогда Норден, отходя от окна. Йонсон показал ему, на какой полке стояло несколько томов этого старого шведского писателя. Он взял как бы наугад один из них, открыл в случайном месте и прочитал вслух:

— «Был ли он искренен? Я верил в это в тот момент, да и теперь не хотел бы в этом сомневаться. Ведь у него было чувствительное сердце, он был привязан к нам и искренне не хотел, чтобы мы оказались в руках врага. Вполне возможно, что позже, попав под дурное влияние, он и хвастался, что тогда обвел нас вокруг пальца. Но это явно не соответствовало его характеру в годы нашей дружбы».

Кончив читать, он положил книжку на столик открытыми страницами вниз. Позже Йонсон обнаружил, что, читая, Норден немного подредактировал текст.

— В молодые годы я любил Стринберга, — сказал он тогда. — У него есть необыкновенное умение проникать в тайны человеческой души.

О чем он думал тогда? Стринберг был только поводом, Берта беспокоили какие-то свои мысли, быть может, об измене близкого человека. Но кого? Это было очень далеко от папок и их содержания.

Йонсона удивило в воскресенье, что Нефедов разговаривал с ним сухо, не проявляя обычной живой заинтересованности. Нефедов сперва будто облил Йонсона ледяной водой, назвав его чуть ли не фантазером. Потом стал читать лекции об осторожности. Обещал подумать, но теперь голос его и вовсе звучит так, как будто эта просьба ему в большую тягость. То ли дело Тони.

Тони был старый знакомый Йонсона, американец, когда-то учившийся вместе с ним в Беркли. Теперь он тоже работал в Центре и возглавлял один из отделов, как и Нефедов. На работе их пути нечасто скрещивались. Но время от времени по старой дружбе они встречались, чтобы поговорить о жизни, обменяться впечатлениями и поделиться переживаниями.

— Ты — мой единственный настоящий друг, — говорил ему не раз Тони, — и я всегда останусь тебе верен.

Он был очень сентиментален, вовсе не похож на обычного американца. В жилах его текла немецкая кровь — от одной из бабушек. Впрочем, в Америке смешанных кровей с избытком. Важно, что Тони был искренним, доброжелательным, никогда ни в чем другу не отказывал. Бывало, не получалось, даже если и обещал, но не по его вине. На работе всегда внешне спокойный и хладнокровный, наедине с Гарри он иногда впадал в хандру.

— Поклянись, что никогда меня не предашь! — потребовал он как-то со слезами на глазах.

В молодости Тони был очень толст и страшно переживал это. Нельзя сказать, что он совсем не нравился девушкам, некоторые даже на время привязывались к нему, но все потом почему-то бросали его. Даже Кейт, его первая жена, кричала при гостях: «Опять ты прислоняешься головой к обоям! Останется пятно!» — и добавляла при этом, не волнуясь, что Тони ее слышит: «У него на редкость сальные волосы».

С годами он стал больше следить за собой: с утра занимался гимнастикой, в отпуска ездил в горы, старался придерживаться диеты. Несколько сбавил вес, возмужал, стал более энергичным. В Центре он славился редкой работоспособностью, мог сидеть за документами до поздней ночи. Охотно выполнял доверительные поручения шефа, требовавшие немалой дипломатии, и умел хранить о них тайну. В Секретариате он знал практически всех, и каждый знал его. Он впитывал информацию, как губка, и никакой, даже совершенно случайный слух не мог пронестись мимо, не застряв в ее порах. В Центре его считали весьма полезным человеком. Это было мнением и высшего начальства. Впрочем, оно держало Тони на известной дистанции и продвигало лишь по мере необходимости. Блестящей карьеры он пока не сделал. Быть может, все еще впереди.

Однажды Тони заболел и месяца полтора пролежал в больнице. Как-то он попросил Йонсона навестить его, хотел поговорить по делу. Заехав в больницу, Гарри застал Траппа в задумчивости.

— Я решил расстаться с Кейт, — сказал он. — Она стала совершенно невыносимой. Хочу с тобой посоветоваться. Через несколько минут придет одна молодая особа, я собираюсь на ней жениться. Пожалуйста, посмотри на нее и скажи свое мнение.

Аделин была намного моложе и Тони, и Кейт, но особой красотой не отличалась. Гарри она показалась очень тщеславной, но он не стал отговаривать друга. Когда-то в молодости на аналогичный вопрос Тони он надменно ответил: «Когда любишь, то не спрашиваешь чужого мнения. Если ты сам в себе не уверен, то тебе с ней не по пути». Тони совета тогда послушался и, пожалуй, напрасно. А когда выбрал Кейт, уже ни с кем не советуясь, то сделал явную ошибку.

Бракоразводное дело Тони и Кейт сильно затянулось. Некоторое время он, не афишируя свою связь, жил с Аделин на квартире Йонсона, который согласился переехать к приятелю-холостяку, к тому же часто уезжавшему по делам. Тони легко мог бы завести и собственное новое жилище, но опасался, что открытое сожительство с незамужней женщиной усложнит развод. Были и финансовые соображения, существенные для чиновника ООН из-за резкого подорожания квартирной платы в Манхэттене. На Тони лежали и расходы по содержанию загородного дома, где до развода продолжала жить Кейт. В ООН при обсуждении его кандидатуры на очередное повышение в должности один из членов кадровой комиссии порекомендовал отложить рассмотрение ввиду «неясности» в семейных делах кандидата. Это требование, довольно необычное в практике работы комиссии, было неожиданно удовлетворено. В конце концов все закончилось благополучно, и Тони много раз благодарил Гарри за его гостеприимство в столь трудное для них время.

Вспомнив о Траппе, Йонсон вдруг почувствовал, что покраснел. Ведь он заверил Нефедова, что никому больше не поведает о своих подозрениях, связанных с убийством Нордена. А ведь он сам пошел в понедельник к Траппу, вытащил его на ужин тет-а-тет, без Аделин, и все ему рассказал подробно, не упомянув лишь о разговоре с Нефедовым. Русский и американец недолюбливали друг друга. Теперь Гарри испытывал легкое угрызение совести, но успокаивал себя тем, что одно другому не помешает. В конце концов его страна вынуждена балансировать между двумя сверхдержавами. Он, Йонсон, тоже может балансировать между Нефедовым и Траппом. Каждый из них будет помогать ему самостоятельно, не подозревая о деятельности другого, а он, Йонсон, станет чем-то вроде центра, куда будет стекаться информация.

В тот вечер они пошли в «Четыре сезона», в фешенебельный ресторан между Лексингтон- и Парк-авеню. Тони время от времени любил нарушить диету и предаться гастрономической страсти. Ел он с неизменным аппетитом, охотно меняя напитки к блюдам. Он явно воспользовался отсутствием Аделин и получал удовольствие: будь она здесь, она сдерживала бы его.

Когда он слушал рассказ Йонсона, глаза его загорелись.

— Ты сам не знаешь, — сказал он, — насколько ты прав. Думаю, что интуиция тебя не обманывает. Хотя я и американец, но должен признать, что наши ребята зашли слишком далеко. До работы в Центре я и не подозревал, как глубоко наши фирмы проникли в чужие страны. Будь я на твоем месте, я бы не спал ночами, думая, как бы избавиться от такого нашествия.