Р2

О26

ЧИТАТЕЛЮ О КНИГЕ

Повесть “Глубынь-городок” и роман “Заноза” не

связаны общими героями или географически:

место действия первой — белорусское Полесье, а

второго — средняя полоса. Однако обе книги

перекликаются поставленными в них проблемами.

Они как бы продолжают во времени рассказ о

жизни, печалях и радостях обитателей двух

районных городков в наши дни.

Оба произведения затрагивают актуальные

вопросы нашей жизни. В центре повести

“Глубынь-городок” — образ секретаря райкома

Ключарева, человека чуткого, сердечного и вместе

с тем непримиримо твердого в борьбе с

обывательщиной, равнодушием к общественному

делу.

Вопросам подлинного счастья, советской этики и

морали посвящен роман “Заноза”.

Обе книги написаны в близкой эмоционально-

лирической манере.

I . Р А Й О Н Н Ы Й Н Е Б О С К Л О Н

1

К Глубынь-Городку, как к древнему городу Риму, с разных сторон подходят пять проезжих дорог. По

сухой погоде, поднимая облака пыли или же с надсадным жужжанием выбираясь из колдобин, полных

дегтярной грязи, если недавно прошли дожди, стремятся сюда, к районной столице, колхозные грузовики.

Въезжая в черту города, они сигналят, каждый на свой голос.

К бортам грузовиков липнут прохладные клочья ночного тумана, который так неохотно покидает по

утрам землю и все цепляется за придорожные кусты, оплетая их белой куделью. А тысячи брызг от топких

ложбинок, ручьев и бродов, невидимо скрытых издали в темно-зеленой густой траве, то и дело взлетают вверх

из-под зубчатой резины колес. “От Дворцов до Грабуня — сорок бродов и броденя”, — говорят в районе, но

никто те броды не считал, никто не давал им названия.

Белорусское Полесье — едва ли не самая низменная часть европейского материка. Когда-то здесь был

океан. И земля до сих пор не может забыть об этом: она полна влаги. В половодье полесские села кажутся

островами, плавающими по морю.

Тогда пробраться по глубынь-городокским дорогам под силу только одному райисполкомовскому

“газику”, славной машине защитного цвета. Бодро пофыркивая, он с налету берет броды безыменных речек, и

Пинчук, председатель райисполкома, наметанным взглядом старожила определяет по разливу рек, как будет в

этом году с травами.

Сам же Глубынь-Городок стоит тут с незапамятных времен.

Будто бы один из князей пинско-туровских, тех, что в разное время владели Пинском, Туровом и

Берестьем — на теперешней карте Брест, — посадил младшего сына на реке Глубыни стеречь ворота Припяти.

Княжич срубил крепость в дремучем лесу, окружил ее стенами из необхватных бревен. Как грибы в дождливый

день, стали подниматься вокруг хатки полещуков. Зачернели вспаханные поля. Народ бортничал, бил зверя,

курил смолу.

Доходили сюда и татары, и это была чуть ли не последняя их западная черта. Дошли и тоже осели в

тогдашних дремучих лесах по берегам славной Глубыни. До сих пор держатся у городчуков фамилии Бесан,

Гиреевы, Шахназары.

В снежные зимы Городок стоит, тепло укутанный в беличий мех, и иная птаха сверху, с птичьего полета,

может ошибиться, не разглядеть его среди окрестных лесов.

Да и в летнее время, ночами, когда электростанция выключает ток, он тоже погружается в первозданную

тьму и тишину.

Но зато с рассветом в Городке начинается своя хлопотливая человеческая жизнь. Перекликаются

сменными гудками кирпичный и молочный заводики, приземляется почтовый самолет, письмоносцы всходят на

скрипучие крылечки, разнося утренние новости. А на Глубыни от ранней весны до глубокой осени по

прохладной свежей воде, настоенной на лесных травах, бежит задорный голосистый пароходишко, везет

отпускников и командировочных. И им после долгого путешествия Глубынь-Городок представляется именно

тем самым желанным “конечным пунктом назначения”, который они с нетерпением начали высматривать уже

давно: едва засветилась на небе первая полоска зари.

…Вот в такое раннее-раннее летнее утро, когда каждая травинка, как нитка бусами, была унизана росой,

а по всем пяти дорогам к Городку поспешали грузовики, райисполкомовский “газик”-бегунок двигался из

областного города, отважно переваливая песчаные гряды.

Было не больше четырех часов утра. Мглистые сумерки пронизывало насквозь розовым светом. Птицы в

придорожных кустах пробовали голоса. Но так как дорога была не близкой, председатель райисполкома то и

дело с беспокойством поглядывал на часы.

— Тимофей, — плачущим голосом упрашивал он шофера, — ведь я людей со всего района созвал, хоть

на радиаторе, но скачи!

Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с

прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать —

вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в

разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.

При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти

тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий,

как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так

щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама

собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?

— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где

соломенная крыша?

Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое,

казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной

площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских

фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали

солнце!..

Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и

повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у

нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к

потолку “кόмин” — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели

зимними вечерами сухие сосновые корни.

— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного

снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли

усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает,

хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую

школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый

камень закладывал.

Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал

еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную