Ключарев не дал ему кончить, нетерпеливо махнул рукой.

— Хорошо. Мела мы со Скуловцом вам привезем. Сегодня же. Да, Прохор Иванович?

— Не надо, — застыдилась вдруг одна из женщин. — Мы и сами… Ну вымоем, а что дальше? Вот что

нам интересно.

— Дальше?

Черты лица Ключарева светились сдержанным воодушевлением, и все придвинулись к нему поближе.

— Дальше председателя заставим крышу в кормокухне перекрыть, настлать полы. Если материала нет, из

района поможем. Потом соберемся вместе с вами, корма все пересчитаем, рацион составим. На правлении

выступим уже с цифрами в руках: вот что нам нужно в этом году, и вот сколько получит тогда ферма дохода.

— Так кто же нам поверит, кто же нас слушать станет? — застенчиво, жалобно проговорил вдруг второй

мужик, низкорослый, хлипкий, с тем выражением приниженности, которое воспитывается долгими годами

нищеты. Его выцветшие голубые глаза только на секунду столкнулись со взглядом Ключарева, и сейчас же он

отвел их в сторону, словно испугавшись собственного голоса.

— Как тебя зовут, отец? — глуховато спросил Ключарев. Эта понурая, робкая фигура так отдавала

другим, не нашим веком, что у Ключарева слово “отец” само собой сорвалось с губ, хотя, может быть, человек

был не намного старше его самого.

Тот только пошевелил губами в растерянности и недоумении.

— Прика, Софрон Захарыч, — ответил за него Скуловец, прямо, серьезно глядя в лицо секретаря.

И опять Ключарев молча поблагодарил его взглядом. Между ними уже установилось то внутреннее

понимание, которое предшествует другим, более глубоким душевным отношениям. Ключарев сделал шаг к

Прике, отгородил его от всех своей спиной, словно остались они вдвоем:

— Софрон Захарович, для того и пришла сюда Советская власть, чтоб людям верили. Кто тебя

послушает, спрашиваешь? Председатель колхоза послушает, я послушаю, весь народ послушает, если ты

трудишься честно.

Ключарев дотронулся рукой до его костлявого плеча, пристально, глубоко заглянул ему в глаза и круто

обернулся к остальным:

— Условимся так, товарищи. С председателем я поговорю, а послезавтра приеду сюда сам, и, чтоб нам в

самом деле поверили, что мы не только хныкать да жаловаться, но и работать можем, вы наведете к тому

времени порядок. А потом будем и с председателя спрашивать, что положено.

Ключарев прошел по свинарнику из конца в конец. Вторая половина его была еще не оборудована, только

накрыта. На балках, под стропилами, висела прошлогодняя конопля.

— Сколько ее здесь? А если б обтрепать да продать?

— Самим тоже нужно было… — пробормотал завфермой Гречка. — Веревку треба коню ноги спутать и

вообще по хозяйству…

Когда они уже двинулись дальше и свинарник остался позади, Скуловец обернулся и с тем серьезным

дружеским выражением, которое теперь появлялось у него, когда он обращался к Ключареву, озабоченно

проговорил:

— А ведь они тебе еще не поверили, Адрианыч!

— Знаю! — упрямо кивнул Ключарев. — Приедем послезавтра, может быть, нам с тобой самим придется

за недра браться. Да нет, не придется! Неправда! Люди больше всего труд уважают, лишь бы их зацепить за

живое. А тогда не только до правления, до самого Совета Министров дойдут и не постесняются! — Федор

Адрианович вдруг осекся, почти непроизвольно болезненно сморщился, и Скуловец безошибочно угадал, что

он опять вспомнил Прику.

— Жебрак 1 был, сумой кормился, — не очень уверенно пояснил он, все-таки сомневаясь, этого ли ждал

от него сейчас Ключарев.

Но тот поднял внимательный взгляд, и Скуловец оживился.

— Безответный мужичонка: куда ни пошлют — слова не отговорит. Детей шестеро, а хаты нет. Пришла

Советская власть — дали, да в войну сгорела, так и живет в землянке, никому не жалуется… Адрианыч! —

окликнул Скуловец немного погодя, смущенно кашлянув поначалу, но с каждым словом воодушевляясь все

больше и больше. — А если б Софронке Прике хату от колхоза поставить? Он ведь и жить начнет заново.

Думаешь, он мешком по голове стукнут? Так ты ему дай только на ноги стать, он, может, хозяином не хуже нас

окажется. А уж робить может, что конь!

Скуловец натянул вожжи, завертел кнутом над головой. Его обуревало горячее, бескорыстное чувство; но

Ключарев что-то слишком уж долго не отвечал ему ничего; он забеспокоился и, придержав лошадь, оглянулся

через плечо.

— Что-нибудь не так говорю, Адрианыч?

— Нет, так, — отозвался тот, смиряя свое собственное сильно бьющееся сердце. — Все так, товарищ

Скуловец! Просто радуюсь, что ты начинаешь понимать, в чем смысл колхозов.

…На следующий же день при помощи Ключарева в Братичи перебралась жена Любикова, Шура.

Маленькая, ловко сбитая, шустрая как девочка, она перетаскивала в дом бабки Меланьи узлы, не

нуждаясь ни в чьей помощи, и сыпала словами как горохом. Голос у нее был уверенный, не допускающий

возражений, а любимое слово — “запросто”.

1 Ж е б р а к — бедняк, нищий (белорусск.).

— Ну, это мы запросто! — деловито бросала она, мимоходом взглядывая на почерневшую от времени

печь.

И не успевала бабка Меланья что-нибудь возразить, как тут же, еще не развязав толком узлов, Шура уже

замешивала мел в тазу, и печь покрывалась длинными сырыми полосами.

Понемногу и бабка Меланья оказалась втянутой в эту веселую суетню. Дом ее на глазах молодел. Остро

пахло побелкой, и выскобленный ольховый пол, по которому она ступала полвека, оказался вдруг составленным

из разноцветных досок: одна доска голубоватая, две подряд желтого, дынного оттенка, потом розовые, как

недозревшая свекла.

Сам же председатель колхоза, Алексей Тихоныч Любиков, распевая под нос фронтовые песни,

прилаживал заново оконные рамы — струганые, в родимых пятнах сучков.

Горница на глазах обрастала салфетками, половиками, фотографиями в узорных рамках. Вместо самовара

на столе заиграл никелевыми, блестками электрический утюг. Шура поставила его на видное место

приговаривая:

— Год молчу. Но если на будущую весну в это время не будет в колхозе электричества… Смотри,

Алешка!

— Телевизора еще не захочешь на будущий год? — беззлобно проворчал Любиков.

— А что? Запросто!

Бабка с огромным интересом приглядывалась к своим жильцам. Она никак не могла понять: по душе ли

ей будет теперь такая жизнь — громкая, открытая всем?

Вздыхая по привычке, она отзывала в сторону Володяшку, трехлетнего сына Любиковых, чтобы

побаловать украдкой моченым яблочком. Но мальчишка, едва откусив, с радостным воплем мчался к родителям,

и те тоже откусывали, да не так чтоб только для виду, а как следует, весело, хрустя яблоком на всю комнату.

Меланья не успевала осудить их про себя за это, как; Володяшка мячиком подкатывался и к ней,

озабоченно; спрашивая:

— Тебе тоже дать яблочка, бабуся?

Глаза у него круглые, доверчивые, отцовские, но лоб упрямый, как у матери. И вот, чтобы не отобрать у

дитяти последнее, бабка, вздыхая, плелась в кладовушку и приносила полную миску своих береженых,

пахнущих прошлогодним снежком антоновок…

…Полы еще только моются, сборная мебель ставится по углам, а цветок — “огонек” уже приветно стоит

на подоконнике за кружевной шторкой и словно светит проходящим: “Хорошие здесь поселились люди и

нужные вам в ваших Братичах!..”

Вечером, когда Володяшка и бабка Меланья уже легли спать и вместе с шипением керосина в лампе

слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим

чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом

свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда,

перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.