— Думаю…

Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.

Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное

небо…

— В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами

не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.

— Так мы ж еще зерном…

— Когда было последнее общее собрание?

— В мае. В середине.

— Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?

— Нет… ревизионная комиссия…

— Скот продавали?

— Да…

— А с общим собранием не согласовали?

— Так это самое легкое дело, — оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон,

видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. — Самое легкое дело,

— повторяет он. — Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, — все крикнут “добре!”

Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и

Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.

Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но

самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев,

странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея

от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.

А он сказал совсем тихо:

— Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?

Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое

место, и перевел взгляд дальше, на окно.

— Сколько заготовлено торфу?

— Уже девять тысяч тонн, — оживая, вскинулся Блищук. — Накопали столько, что на весь район хватит!

Ключарев тяжело встал:

— Хорошо, едем. Посмотрим.

Жене он сделал рукой неопределенный знак: “Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не

дошла, как видите”.

Женя торопливо побежала к машине.

Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.

— Туда не проехать, — забеспокоился Блищук, — завязнет машина.

— Ничего. На “победе” не проедем — пешком пройдем.

Он перепрыгнул канаву — сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву — и, обернувшись, видя,

как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:

— Обождите здесь.

Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша,

флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с

хрустом. Брызнул белый сок.

Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на

руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…

— У вас нет еще одного яблока?

…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками,

повеселевшая Женя спросила:

— Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.

Саша неопределенно повел плечами:

— Лучший. Конечно.

— А скажите, — доверительно проговорила Женя, — скажите, почему он так ругает председателя?

Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая

фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче — Ключарева, и юркая, в

черном распахнутом пиджаке, — Блищука.

— Ругает! — лениво сказал Саша. — Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой

завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом — счетовод, вязочку льна везут

сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..

Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с

Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые,

оловянного цвета глаза смотрели не мигая.

…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным

прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и,

помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой

земле, обильно посыпанной половой.

— Пшеницей кормим, творогом, — и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою “куроферму”.

— Утя у нас лучше.

Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.

— Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять

километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром

подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил.

Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?

— Я не люблю мед, — буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.

— А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.

— С курами мы сделаем. Это можно…

— А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?

— Лен повезем сдавать, — веско ввернул Блищук. — Обязательно пойдет.

— Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи — не миллионеры, — посмотри на свиней, перейми опыт.

Блищук вдруг сверкнул глазами.

— Не поеду. Еще лучше сам зроблю, — самолюбиво сказал он.

Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на

деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный

рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…

Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с

капельками пота сверкали на их загорелых шеях.

— Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! — задорно сказала одна,

тряхнув головой. — Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: “Хоть бы день дольше!”

— Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? — слегка задыхаясь от крутого подъема

(они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. — Что тогда единоличники сеяли, а

теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только

Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?

— А где ее взять?

— В Городке, на базе.

— Какие колхозы их мают? — хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.

— “Советский шлях”, “Имени Чапаева”… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это

лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз,

вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, — сурово сказал Ключарев.

И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.

— Товарищ Вдовина останется пока у вас, — сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу

машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. — Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.

Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба

шла коралловая полоса от околыша.

“Какой твердый околыш”, — подумала вдруг Женя, грустно следя за тем, как тает на дороге пыль,

поднятая “победой”. Нехотя она обернулась к Блищуку — и не узнала его! Председатель стал словно выше

ростом: такими властными, полными достоинства и важности сделались все его движения.

— Пройдемте в правление, — пригласил он. — Расскажите, какое у вас дело. Максим, чемодан! —

крикнул он не оборачиваясь.