На том же стуле, где только что сидел Ключарев, за тем же столом не спеша Блищук развернул Женину

командировку, и штамп Академии наук, должно быть, произвел на него известное впечатление.

Слово “фольклор” было для него новым, но он так понятливо вслушивался в каждое слово, глаза его

светились такой любознательностью, что Женя рассказала несколько подробнее, чем хотелось бы ей говорить с

Блищуком.

— Ага, теперь понятно. В Большанах найдется кое- что и по вашей части, я думаю.

Он усмехнулся ее удивленному взгляду:

— Ключарев — в районе, я — здесь. Каждому месту свой хозяин.

2

Председатель райисполкома Пинчук давно уже не желал ничего плохого Ключареву. Наоборот, он даже

по-своему привязался к этому человеку. По крайней мере рассудил, что лучше терпеть скверный ключаревский

характер и хозяйничать в передовом районе, чем быть в паре с секретарем райкома солидным, спокойным,

обходительным, но отстающим.

— Из двух зол одно всегда меньшее, — говаривал Пинчук своей жене Анне Васильевне, укладываясь

после хлопотливого рабочего дня в просторную супружескую кровать. Над его головой тикали на гвоздике

серебряные часы-луковица, сквозь дверку гардероба просачивался сладковатый запах нафталина… Анна

Васильевна расчесывала на ночь длинную черную косу, еще достаточно густую и мягкую для ее сорока лет.

— Хорошо мы живем с тобой, Анечка, — вздыхал Пинчук, с наслаждением потягиваясь. — Большое есть

в этом удовлетворение — идти в жизни правильной дорогой. И войну, слава богу, пережили, и выговоров в

личном деле нет. Помнишь, в сорок пятом году посылали из обкома в Глубынь-Городок, так все хвостами

вертели: далеко, глухо, бандиты по лесами… А я не отказывался: ведь послать все равно пошлют, зачем же себе

зря репутацию портить? Как дело пойдет, еще неизвестно, но один плюс в биографии уже есть: не испугался

трудностей Максим Пинчук!

— Ладно уж, храбрый, — проворчала Анна Васильевна, вынимая из волос шпильки. — Начинал-то все

ты, а приехал Ключарев на готовое, и кто о тебе теперь вспомнит? И кандидат Ключарев, и депутат Ключарев…

— Нет, ты не права, Анечка, — мягко возразил Пинчук, — далеко еще он не на готовое приехал.

Жена тронула у Пинчука самое больное место. Почему, почему все сердца в районе повернулись вдруг к

Ключареву, как подсолнечники к солнцу? Чем он их околдовал? Ведь он не был, как Пинчук, доброжелателен и

приветлив со всеми; он бурей носился по району, вкапывался в ненужные мелочи, ругался, высмеивал, стучал

кулаком (Да, да! Были и такие случаи!), а потом садился за один стол с обиженными, пренебрегая всякой

субординацией. Где здесь была логика? И все-таки год от году Ключарев рос ввысь, как дерево, а Пинчук… что

ж, ему было неплохо и в его тени!

— Я за первым портфелем не гонюсь, Анечка, — рассудительно говорил он, подавляя в себе тот тонкий

росток обиды, который, если б Пинчук дал себе труд попристальней вглядеться в него, может быть и навел бы

его на правильные размышления: в чем отличие между ним и Ключаревым. Ведь иногда разными путями

приходят люди к истине!

Но жена отвлекла Пинчука другим, довольно занимательным разговором:

— Как хочешь, Максимчик, а мне очень подозрительны эти постоянные разъезды Раисы Степановны, —

сказала она. — Ну, пусть ее родители старые, слабые, пусть у них там чудные места, море, климат, мальчику

полезно, только, мне кажется, все это больше для отвода глаз. Я спрашиваю самого: “Как это вы, Федор

Адрианович, чуть не по полгода один живете?” Улыбается: “Ничего, я привык по-солдатски”. Хороша

привычка! Скрывают что- нибудь, как думаешь?

— Не-ет, — задумчиво откликнулся Пинчук, — тут все в порядке. Живут тихо, связей у него на стороне

нет.

— В тишине еще не вся радость, — вздохнула Анна Васильевна, разглядывая в круглом зеркале свои

раздобревшие черты. — Помидоры хорошо уродились нынче, вот что. Надо бы достать бочонок для засола…

— Хорошо, я позвоню завтра Колесниченко в артель… — И мысли Пинчука пошли уже окончательно в

другом направлении.

На следующий день ближе к обеду в райисполком ворвался Перчик, районный ветеринар, маленький,

пузатый и крикливый человек.

— Я к вам, Максим Петрович! — закричал он еще от порога, вытирая платком потное, розовое, словно

надутый детский шар, лицо. — К Ключареву толкнулся, его нет на месте, а дело не ждет. Я опять о Блищуке,

как уж себе хотите!

— И Блищук не святой, — примирительно сказал Пинчук, отметив про себя: “Сначала, значит, все-таки к

Ключареву зашел”. — Кроме того, что он председатель лучшего колхоза в области и портрет его в “Огоньке”

печатали на обложке, заслуг у него особых нет, сколько я знаю.

Пинчук любил говорить так: то ли всерьез, то ли в шутку — понимай, как хочешь, лишь бы выиграть

время и не ошибиться в окончательном решении. А с Блищуком действительно поворачивалось все как-то уж

слишком сложно.

— Ну что? — спросил он устало. — Что там опять?

— За грудки я сейчас с ним схватился, можете выносить мне порицание по любой линии! — вскочил

присевший было на краешек стула Перчик и забегал мячиком из угла в угол по кабинету. — У меня свое дело,

Максим Петрович, и я за него отвечаю! У меня не журнал “Огонек”, а свиноматки поросятся! Меня рекорды по

другой отрасли не интересуют.

— Ближе к делу, Абрам Львович, — сказал Пинчук и опять ревниво подумал: “Интересно, а у Ключарева

он бы тоже так тарахтел? Наверное тоже, поди уйми его!”

— А ближе к делу вот: поставил на двести свиней одну свинарку, остальных на лен отпустил,

зарабатывать богатые трудодни. Вы представляете эту цифру? Двести и одна? Кинофильм! Сам сидит пьяный,

ничего не слушает, гонит из кабинета. Ну, я не совладал с сердцем, взял его за грудки… — Перчик молодцевато

потряс коротенькими руками. — Однако это не выход! — сейчас же закричал он снова. — И я не сторонник

индивидуального террора, упаси боже! Я обращаюсь по инстанциям.

“Пожалуй, лучше, если бы он и вправду шел к Ключареву”, — неожиданно подумал Пинчук.

— Я позвоню Блищуку, — сказал он обнадеживающе. — Мы разберемся.

Перчик открыл было рот (“Что тут разбирать? Дело яснее апельсина!”), но только шумно вздохнул и

перекатился, как колобок, через порожек: упрямо помчался в райком сторожить Ключарева.

Оставшись один, Пинчук на мгновение ощутил облегчение от мысли, что не его первый голос в районе и

не ему отвечать за всю эту путаницу. Но, успокоившись за себя, он привычно встревожился о Ключареве. Ну, не

умеет жить человек! То суется вперед, когда не просят, выискивает недостатки там, где можно их не видеть, то

вдруг тянет, цацкается, подводит себя под удар обкома. Разумно ли это? Прими решение, наконец! Если решил

защищать, потуши все разговоры вокруг Блищука. Ты хозяин, ты это можешь; раз только прикрикни на

собрании, и люди поймут: есть много дел и без критики передового колхоза. Такую линию Пинчук бы понял и

одобрил. А Блищука можно тряхнуть в своем кругу: “Что, сукин сын, вылететь захотел?!” Уймется, не дурак.

Но зачем надо Ключареву выжидать, стоять в сторонке, давать волю языкам? На прошлом партийном активе три

записки пришло в президиум: “До каких пор райком будет терпеть безобразия и зазнайство Блищука?” А ведь

он председатель передового колхоза! Скандал! Ключарев записки прочел вслух, а потом вызвал к трибуне

бригадира из Большан: что скажешь? Тот долго отнекивался: мол, к выступлению не готовился… Но за

Блищука встал горой: если и пьет, то не валяется! А колхоз идет впереди всех.

Почему Ключарев и тогда не показал ясно своего отношения к Блищуку? Жалеет его, что ли? Но жалость

— это не государственный взгляд на вещи. И хотя от этого воспоминания было не очень-то приятно, Пинчук