— Может, в кино пойдем, Сима? — приободрившись, спросил он погодя.

Она покачала головой.

— Мне с рассветом опять на ферму.

— Так ты ж только пришла! Тебя ж Дунька Певец подменила, — взмолилась мать. — Господи, ты

можешь жить как люди?!.

Лицо у нее было грозно: мол, терплю, терплю… Сима страдальчески вскинула бровки, глянула своим

милым лукавым взглядом исподлобья — и Дмитро тотчас встал на ее сторону.

— Тетка Параска! — с горячностью воскликнул он. — Надо, так надо, об чем тут разговор!

Мать только отмахнулась.

— Тогда сам из хаты ступай. Серафиме спать пора. Сколько ночи-то осталось?

— Зараз, мамо, только скажу Дмитру…

Сима говорила быстро, захлебываясь, доверчиво, почти как прежде.

— Тут нельзя уже считаться ни с временем, ни с работой, раз на раздой поставили. Я-то не поленюсь, а

Дунька-сменщица? Сегодня мы с председателем решили и пастуха проверить: где пасет? Потому и встаем до

рассвета, — с важностью прибавила Сима.

— С председателем?

— Угу.

“Так, — вздохнул мысленно Мышняк, — уже и с председателем. Ох, Сима…”

И вдруг спохватился.

— Так ты же не так делаешь, дурья голова! — закричал он громовым голосом, таким, что клубочком

спавший на лавке кот вздрогнул и проснулся. — Я своим лучесским ребятам теперь покою не дам. Ты тут одна

ходишь, а у нас будет комсомольский пост на ферме. Вот как надо дела делать!

Он вскочил, озаренный этой мыслью, и сделал лихой привычный жест, словно хотел рвануть гармонь…

Только гармони-то у него уже не было!..

— Дмитро, ступай из хаты, — строго повторила тетка Параска и нагнулась над лампочкой потушить

огонь.

Сима работала теперь с такой одержимостью, что невольно ею заражались все, точно она в самом деле

бежала впереди со знаменем.

Василия Емельяновича она почти не видела в это время. Но это не тревожило ее. Он жил с ней на одной

земле, он был даже рядом, в тех же Большанах. Чего же еще?

Как-то он встретил ее на свекольном поле, — видимо, и ему надо было зачем-то прийти сюда.

— Вы не заходите больше в школу, Сима, — сказал он потупившись. — Я понимаю, вам сейчас некогда:

вы очень заняты…

— Я очень занята, — отозвалась она, глядя на него открытым взором. — Я приду.

Он поклонился ей светловолосой головой и прошел своей дорогой, а она оставалась еще несколько минут

неподвижно с таким переполненным сердцем, что даже поднесла руку к груди, чтоб не расплеснуть.

V I I . Д О Ж И Н К И

1

В районе появился новый человек — Дмитрий Иванович Якушонок.

Незадолго до этого, в начале июля, Курило, секретарь обкома, сказал Ключареву:

— Ты знаешь, Федор Адрианович, что сейчас один из важнейших вопросов в нашей области — это

укрепление Советской власти на местах? Как-то так получилось за последние годы, что мы, партийные

работники, брали все на себя: мы и хозяйственники, мы и администраторы. Но одно дело — глаз партии, а

другое — подменять собой всю и всяческую власть. Работаем до того, что жалуемся: язву желудка получили —

обедать некогда! А своей прямой обязанностью — воспитанием людей — заниматься подчас некогда. Я не о

тебе говорю, не хмурься. Но задуматься над этим следует каждому из нас. Кстати, как вы там с Пинчуком? Не

ссоритесь больше?

— Не-ет, — уклончиво отозвался Ключарев.

Секретарь обкома усмехнулся.

— А может, это и плохо, что не ссоритесь? — Он подождал ответа, не дождался и переменил тон: —

Короче говоря, в Городок к вам едет новый человек, рекомендуем выбрать его председателем райисполкома.

Парень молодой, энергичный, сам полтора года работал в райкоме, хозяйничать научился.

— А Пинчук?

— Думаю, и Пинчуку дело в районе найдется. Мы его в тираж списывать еще не собираемся, и вины на

нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.

Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.

От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только

усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего

другого Ключарев от него не требовал.

Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал

Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его

молчаливо “терпел”, было много презрения.

Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но

их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.

А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной,

что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за

то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.

И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком,

— Дмитрий Иванович Якушонок.

Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто.

Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!

Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и

это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-

нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую

настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый

блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.

Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже

ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в

крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий

лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд — Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они

ему.

Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным

движением, словно он хотел сказать: “Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?” Но самым главным в его лице

был все-таки рот. Крупно прорезанный — верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, — всегда сжатый, даже в

минуты покоя, он придавал ему выражение энергии, постоянной готовности к бою и неусыпного внимания.

Якушонок говорил требовательно, громко, звонким, слегка носовым тембром, весело, уверенно; к нему

нельзя было не прислушиваться.

“Не-ет, — подумал Ключарев, — он не создан терпеливым. Ему трудно перемолчать, выждать. Если б он

мог ухватить все дела собственными руками, он бы, наверное, был счастлив. Он слишком прямолинеен. Есть ли

эго признак цельной натуры? Не знаю”.

Они поговорили полчаса, не больше. Якушонок сказал, что начнет с того, что завтра же поедет по району,

а в райисполкоме будет принимать пока только два дня в неделю. Казалось, все у него уже было четко

распланировано. И Ключарев одобрил это.

— Будем, значит, работать? — полувопросительно сказал на прощание Якушонок, снова протягивая руку.

Ключарев кивнул со странным облегчением, которое, казалось, шло вразрез со всем тем, что он

испытывал вначале.

В один из последующих дней секретарь райкома созвал уполномоченных по подписке газет и

председателей сельсоветов: почему плохо идет эта подписка? Второй секретарь был в отпуску, и дела

пропаганды пока что тоже лежали на Ключареве.

Кроме уполномоченных и председателей сельсоветов, в райком пришел старый письмоносец, из тех, кто