колосьев примешивался запах жести, угля и угара. Зубчатые бороны и деревянные остовы жаток дополняли этот

“индустриальный” пейзаж посреди готовых к жатве полей. Якушонок и Валюшицкий переступили порог,

громко поздоровались. Мехи задышали медленнее. Подошел кузнец с картузом в руках, обожженным искрами

(в углу, в синем дыму, полыхал горн), сказал в сердцах:

— Мы свое дело делаем, у нас все исправно, но что дальше, за то мы не отвечаем.

— Как не отвечаете? Неужели допустите, чтоб работа ваша по ветру пошла?

Из боковушки выглянул на голоса столяр, показал председателю колхоза лист фанеры:

— Из сельсовета принесли, говорят: нужна доска показателей по уборке. Самое важное это дело сейчас,

говорят…

Валюшицкий побагровел от возмущения.

— Ах, холера их матери! Доска важна для уборки? А жатки? Один день погоды — и у меня все зерно на

земле! Ты бы этот сельсовет послал…

Он вдруг оглянулся на Якушонка.

Тот подошел ближе, слегка покачиваясь на носках.

— Жать пора? — спросил у столяра.

— Пора, — ответил столяр, сокрушенно почесывая в пегих, разноцветных волосах.

— А вы что думаете делать?

— Да вот сам не знаю, что… Чи доску эту, чи жатки.

Якушонок крепкими веснушчатыми руками с короткими пальцами и широкими ногтями поднял лист

фанеры, оттащил его в сторону, на груду стружек.

— Жатки, товарищ, только жатки.

2

В Братичах новый дом правления колхоза был построен так, что окна его лицевой и тыльной сторон

вырубили по одной прямой, поэтому он просматривался насквозь.

— Любикова сейчас там нет, — сказал какой-то проходящий мимо колхозник, когда Якушонок начал

подниматься на крыльцо. — Он, по-моему, возле силосорезки. Кликнуть кого-нибудь из ребят, чтоб вас

проводили?

— Попробую сам добраться. Только покажите, в какую сторону.

Любикова он нашел в самом деле у силосорезки.

Они обменялись рукопожатием под такой отчаянный стук машины, что можно было только улыбаться

друг другу, а слов все равно не разобрать. На одежде и в волосах Любикова застряли пахучие травяные обрезки,

весь воздух выл и кружился зеленой метелью. Моросил дождь, травы пахли особенно пряно, так что даже

захватывало дух.

— Дикорастущие! — прокричал Любиков. — А другие ямы кукурузой, суданкой заложим.

Они отошли в сторону и заговорили так, словно продолжали полчаса назад прерванный разговор. В

отличие от Валюшицкого никакой настороженности у Любикова не было. Он смотрел спокойно,

доброжелательно.

— Вот жалко товарищ Якушонок, не смогу я вам сейчас поля показать: у нас на сегодня правление

колхоза назначено.

— Так у меня машина, — предложил было Якушонок, — тем более, пока соберутся…

Любиков покачал головой.

— У нас не опаздывают, — просто сказал он, — да и мне самому переодеться, побриться надо. Не в

таком же виде идти! — Он похлопал себя по выцветшей гимнастерке, рябой от мелких оспинок дождя.

— Ну, нельзя, так нельзя, — согласился Якушонок, которому всегда нравилось, чтобы человек был

хозяином на своем месте. — Не вам ко мне применяться, товарищ Любиков.

…Когда Якушонок шел с Любиковым к правлению, где осталась его машина, между огородами, за

высокой коноплей, он увидел целый частокол крестов. Все они были одинаковы: в два человеческих роста,

массивные, и стояли так тесно, что касались друг друга перекладинами, как солдаты в строю. Некоторые были

перепоясаны, по старому обычаю, передниками, истлевшими от дождя и снега (бог знает, каков был их

первоначальный цвет!), — даром богомолок.

Зоркие глаза Якушонка различили под старым орешником за тонкой сеткой мелкого дождя человеческие

фигуры.

— Что это? Умер кто-нибудь? — спросил он.

Любиков досадливо поморщился.

— Да нет. Просто опять этот старый черт приехал.

— Кто?

— Поп. Кандыба. С утра бегают бабы по хатам, собирают ему…

— А вы?

— Что я? — Любиков раскрыл глаза.

— Как смотрите на это, говорю?

— Так при чем же тут я? У нас религия…

— Знаю. Отделена от государства. Пройдемте-ка туда, товарищ Любиков.

Любиков замялся.

— Неловко как-то, Дмитрий Иванович. У них, может, богослужение или еще что.

— Ну так что же? Мы ведь не с милицией идем. И вообще, кто здесь хозяин? Кандыба или мы?

Председатель исполкома имеет право интересоваться всем, что делается в его районе. — Якушонок вдруг

вскинул бровь над прищуренным глазом. — Да вы трусите, что ли, этого попа?

От насмешливого тона Любикова передернуло. Он сжал зубы, совсем по-мальчишески засопел и пошел

напрямик, оставляя глубокие следы среди липкой грязи.

Якушонок аккуратно ступал по этим следам, усмехаясь за его спиной, и старался не запачкать ботинок.

Он вообще весьма следил за своей внешностью.

Кандыба давно заметил подходивших, но не прерывал своего занятия: мерно поднимал и опускал

тусклый, окропленный дождем крест. Его маленькая зябкая фигура сиротливо ежилась на ветру.

— Хоть бы под дерево встал, что ли, — неожиданно сказал Якушонок. — Не по возрасту старику…

Любиков изумленно обернулся: ничего воинственного не было в этот момент в Якушонке. Он шел

неторопливо, очень спокойно. Они остановились шагов за десять до орешника.

Богомольцы встретили их любопытным и настороженным молчанием. Помедлив немного для приличия,

Кандыба, наконец, обернулся и тоже посмотрел выжидающе. Взгляды их с Якушонком скрестились. И, как

когда-то Ключарев, Якушонок тоже подумал сейчас: “А он еще силен!”

— Здравствуйте, — сказал Якушонок, обращаясь сразу ко всем и не минуя этим приветствием Кандыбу.

— Я председатель районного исполнительного комитета. Приехал поинтересоваться вашей жизнью. Может

быть, у товарищей будут какие-нибудь вопросы ко мне?

Он вежливо наклонил голову в сторону Кандыбы.

— Прошу прощения. Я не хочу мешать. Если разрешите, мы обождем, постоим пока тут с товарищем

Любиковым в сторонке и выясним кое-какие вопросы. — И он продолжал, несколько понизив голос, но так, что

каждое слово было все-таки слышно, особенно тем, кто стоял поближе: — Так вот, товарищ Любиков, меня

интересует вопрос построек: всем отпущены ссуды, кто подавал заявление в райисполком? Лес и шифер

получили полностью? Жалоб нет?

Может быть, первый раз в жизни Кандыба растерялся. В тоне председателя райисполкома не было ничего

враждебного, скорее наоборот, он держался дружелюбно, деловито, как власть имеющий, и все невольно

потянулись к нему. На глазах Кандыбы совершалась метаморфоза: богомольцы от самой горячей молитвы как-

то очень естественно перешли к земным делам. Лица их оживились.

Вначале они еще оглядывались на своего пастыря, видимо, чувствуя какую-то внутреннюю неловкость,

но уж очень вопрос был животрепещущий! Женщины — те первые окунулись с головой в мирскую суету.

— Товарищ председатель! Слышно, шифера на весь район только два вагона пришло? Опять для

колхозных построек раздадут, а я вдова с детьми, хату крыть нечем, войдите в мое положение!

— А мне ссуду отложили до того года, это закон?

Якушонок поднял руку.

— Обождите, товарищи. Не все сразу. Как ваша фамилия? Анастасия Гурко? Так вот, разъясняю вам,

товарищ Гурко, через месяц будет еще партия шифера. Районные лимиты не израсходованы. Конечно, обижать

колхозы мы тоже не можем. Для меня вы все равны, моя обязанность — защищать интересы каждого

гражданина. Но кому из вас давать в первую очередь — это решают сельсовет и райисполком… Одну

минуточку! Прошу прощения, — опять отнесся он к Кандыбе, хотя тот стоял молча. — Меня интересует,

товарищи, еще такой вопрос…

Дождь кончился, перешел в теплый туман. Золотой крест у Кандыбы запотел, рука, судорожно

сжимавшая его, затекла и посинела. Якушонок невзначай глянул на старика и круто прервал разговор.