— Вообще было бы лучше, товарищи, если б мы собрались в сельсовете. Зачем под дождем мокнуть? Да

и гражданину священнику мешаем. Кстати, что у вас тут сейчас?

— Молебен против дождя, сынок, — доверчиво пояснила какая-то старуха и истово перекрестилась на

серое небо.

— Терпенья просто нет, — виновато прогудели мужики. — У нас урожай в этом году, товарищ

председатель, выдающий, за все годы, а собрать его — ну, никак! Того гляди, на корню зерно расти начнет.

Комбайн по сырости не идет, жатки пускать — тоже обожди. Да и мало их у нас.

— Еще шесть в кузнице ремонтируются, — вставил Любиков, который стоял все это время, не говоря ни

слова. Он досадливо обернулся к Якушонку: — Ведь вот, Дмитрий Иванович, как получается? Упор на

механизацию — это, конечно, правильно. Но ни один завод жаток не выпускает! Мы собрали по дворам старье.

А это не по-хозяйски. Даже серпы должны быть в запасе: вдруг рожь полегла… И ничего тут зазорного нет.

Наша цель — собрать полностью урожай, и тот не командир, кто не применяется к условиям.

Якушонок сокрушенно покрутил головой, глядя в облачное небо:

— Ну, а все-таки, что можно делать по такой погоде?

— Да ничего! — в сердцах отозвался Скуловец. Он тоже был здесь, смущенно прятался за чужие спины.

Но разговор пошел насущный. Прохор Иванович протиснулся вперед. — Пока погода не встанет — ничего.

— А если все время будет такая? Надо рассчитывать на худшее.

— Вот вы так говорите, товарищ председатель, а весной к нам тут приезжали из академии, они по-

другому убеждали: “Что вы планируете, чтоб сено у вас непременно сгнило?” Помнишь, Алексей Тихоныч?

(Любиков кивнул головой, пренебрежительно усмехнулся.) Нет, вы, мол, давайте как быстрее да лучше. Ну, вот

и лежат их планы, рассчитанные на солнышко круглый год. А у нас поле не крышей крыто — небом. Как вы на

это смотрите, товарищ председатель?

— Смотрю так, что пока мы еще зависим от природы, надо, конечно, реально мыслить… Но как все-таки

быть с хлебом, товарищи? Я специально приехал к вам посоветоваться! Что делать, что мне говорить всему

району? Ведь допустить гибель хлеба нельзя!

Снова брызнул дождь.

Мужики нахлобучили шапки, сумрачно полезли за кисетами. Бабы сомкнулись тесным кольцом, с

беспокойством переводя взгляд с одного на другого.

Старушка, та, что разговаривала с Якушонком, приподнялась даже на цыпочки, хватаясь жилистой рукой

за мокрый ствол вербинки.

— Ну, так как же все-таки быть, а?

Якушонок носовым платком обтер влажное лицо.

Скуловец помолчал.

— Убирать надо, вот что, — жестко сказал, наконец, он. — Пользоваться каждой хвилинкой, каждым

часом! Ставить на поле возле бабок постовых, едва дождь пройдет, открывать бабки, чтоб ветром обдуло, — и

на молотилку! Сейчас зерно принимают повышенной влажности, идут нам навстречу.

— Спасать, как на пожаре, — дружно поддержали его в толпе, — это ты верно говоришь, Прохор

Иванович.

Кругом зашевелились, всех охватило нетерпение.

Скуловец тут же в толпе начал договариваться с Любиковым:

— Давай, Тихоныч, объявим сейчас по радио, соберем на правление свинарок, доярок, школьников…

Якушонок обрадованно протянул к нему руку.

— Именно так! Всех на хлеб!

Уже поворачиваясь, чтоб уйти, он неожиданно приостановился, словно вспомнив что-то, скользнул

взглядом по Кандыбе.

— А молебен ваш когда планирует погоду? — без улыбки спросил он.

— На той неделе, в день преображения, касатик, — охотно подсказала все та же старуха, польщенная его

вопросом. Кандыба молчал.

— Это что? Девятнадцатого числа?

Якушонок медленно покачал головой.

— Нет, батюшка, — обратился он уже прямо к Кандыбе. — Сегодня получен прогноз: до пятого числа

будет скверная погода. Но хлеб мы все-таки уберем!

На элеваторе днем горел свет в густой хлебной пыли. Горы ржи тускло светились, и где-то под самыми

стропилами в шуме машин стоял Якушонок. Сапоги его до колен уходили в зерно, густой хлебный дух кружил

голову. Весь в пыли, едва вытягивая ноги, он жадными, грабастыми руками щупал зерно, залезая по локоть, по

плечо.

Ниже его стоял директор конторы “Заготзерно” Улицкий. А у самого подножия горы — аккуратный

седенький старичок, работник райплана, с которым Якушонок и приехал. Старичок тоже рьяно перебирал зерна

и даже пробовал их на зуб.

— Зерно горит, — уныло сказал Улицкий, когда Дмитрий Иванович спустился, наконец, вниз. —

Разрешили в этом году повышенную влажность, так они и рады стараться. А элеватор не в силах принять и

высушить.

— Кто они? — перебил Якушонок, плохо слыша за шумом машин и все еще оглядываясь вокруг

завороженными глазами, словно не в силах был оторваться от этих ржаных гор.

— Колхозы же!

Якушонок сомкнул губы с мгновенно промелькнувшим сухим и недоступным выражением.

— Что же вы предлагаете?

— Предложение может быть только одно, Дмитрий Иванович: пусть колхозы сами подсушивают. Ведь в

прошлые годы они справлялись?

— Значит, затормозить прием зерна, так я вас понял?

Улицкий слегка пожал плечами. Лицо у него было недовольное.

— Вы правы, — сдержанно продолжал Якушонок. — Предложение действительно только одно, но не то,

что у вас. Элеватор сушит в сутки тридцать тонн, а подвоз восемьдесят? Значит, надо использовать все

площадки, найти по городу, где что есть подходящее. Сушить на воздухе, лопатить в помещениях! Но хлеб

будете принимать весь! Вопрос ясен?

Уже в машине он обратился к своему спутнику с не остывшим еще раздражением:

— Они привыкли смотреть так, что не они для колхозов, а наоборот. Как было прошлые годы? Привезет

председатель зерно, влажность — девятнадцать целых одна десятая. Нет, отправляют обратно! Бегает бедняга в

райком, в райисполком: “Помогите, братцы. Ведь только одна десятая!” Не понимает еще Улицкий, что он со

своим элеватором не суверенное государство и что зерно принимается не ради зерна, а ради благосостояния

людей — нашей единой цели.

— Узкоместнические интересы, — ласково жмурясь, сказал старичок.

И эта ставшая уже шаблонной фраза вдруг как нельзя лучше подошла здесь, так что Якушонок в

удивлении даже посмотрел на старичка с некоторой теплотой.

3

Антонина встретила первый раз Якушонка на дороге. День выдался редкий для последнего времени: с

утра светило солнце, и вся жизнь перенеслась в поля.

Рано или поздно ложилась Антонина, поднимали ее ночью вызовом или удавалось выспаться, все равно

рабочий день у нее начинался в одно и то же время: в шесть часов утра.

Солнце, которое встретило ее сегодня косыми, еще не жаркими лучами, похожими на золотые реснички,

обрадовало, как подарок.

— Каня! — крикнула она санитарке, высовываясь из окна и придерживая на груди рубашку. — На прием

уже кто-нибудь пришел?

— Нет, Антонина Андреевна. Сегодня вся хвороба у людей выходная. Дали бы вы и мне отпуск, взяла бы

серп, да и геть на жито!

Санитарка засмеялась, проворно подхватила подол юбки, чтоб не мел по мокрым травам, помчалась,

позванивая пустыми ведрами, к колодцу.

Ее веселое оживление передалось Антонине. Еще не одевшись, только заколов волосы на затылке, она

прикинула было перед зеркалом нарядное зеленое платье, сшитое три года назад, повесила его на плечики и

начала что-то перекладывать, переставлять, прихорашивать в своей тесной и все-таки такой удручающе пустой

комнате с казенной койкой, крашенной белой масляной краской больничной тумбочкой, на которой стояло

зеркало и нераскупоренный флакон духов — подарок к Восьмому марта, — с двумя стульями возле дощатого

стола на перекрещенных ножках, покрытого клеенкой. Большую половину стола занимали сложенные