Пинчук, который чувствовал себя только что как натянутая струна, неожиданно обмяк и растрогался. И

то, что эти простые, обнадеживающие слова сказал именно Лель, которого самого частенько ругали на бюро и

всяких совещаниях, теперь почему-то особенно убедило его.

“В самом деле, кто знает тут больше моего?” — подумал он, подозрительно громко задышав. Район стал

вдруг ему близким до боли, и глупыми никчемными показались слова жены: “Для нас везде место найдется с

твоим-то послужным списком!”

Якушонок с первых же дней относился к своему заместителю ровно, без обидного сочувствия в голосе;

он приехал работать, и Пинчук сейчас для него был действительно едва ли не самым ценным человеком,

который помогал ему быстрее войти в курс дела.

На удивление всем, они сработались. Иногда Пинчук ловил себя даже на том, что любуется Якушонком.

Была в Дмитрии Ивановиче та осмотрительность, которой не хватало, по мнению Пинчука, Ключареву;

была смелость, которой недоставало и ему самому, Пинчуку.

Он-то видел, что, круто забирая дела района в свои руки, Якушонок делал это не в пику Ключареву или

кому-нибудь еще, а просто потому, что так понимал свою прямую обязанность. уже невольно Пинчук ревниво

прислушивался к толкам: все ли это понимают или считают Якушонка выскочкой, который старается ради

своего личного авторитета в районе?

Раза два Пинчуку показалось, что он подметил выражение досады и на лице Ключарева, и это несказанно

обрадовало его. “Вот ты ошибаешься в нем, — мысленно воскликнул он, — а я нет! Я один знаю настоящую

цену этому парню!”

Бескорыстное отношение к Якушонку поднимало в Пинчуке уважение к самому себе. И оба эти чувства

крепли с каждым днем, помогая справиться с обидой. Жизнь неожиданно показалась ему очень ясной: нечего

оглядываться назад! Надо помогать всеми силами новому председателю и работать с ним рука об руку. Тем

более что между ними не лежало никаких теней или недомолвок, как с Ключаревым. Пинчук видел, что

Якушонку по душе его пунктуальность, что тот не пренебрегает его опытом и хотя никогда не обращался к

Пинчуку с показной вежливой фразой: “Хотел бы с вами посоветоваться, Максим Петрович”, — но слушает его

очень внимательно, более внимательно даже, чем остальных.

По крайней мере Пинчук всегда замечал, что, произнеся свое обычное: “Какие будут мнения, товарищи

члены райисполкома?” — председатель прежде всего взглядывал в сторону Пинчука. Однако не было случая,

чтобы он обратился к нему с прямым вопросом, рискуя поставить тем в затруднительное положение, — и в этом

Пинчук тоже видел особый оттенок уважения и доверия к себе.

И опять-таки не ради Пинчука лично (что могло бы показаться тому унизительным), а как само собой

разумеющееся, Якушонок строго оберегал его авторитет. Он часто разъезжал по району, и если к нему

приходили с делом, оговариваясь: “Вот вас вчера не было, Дмитрий Иванович, так я решил дождаться…”, —

Якушонок прерывал ледяным тоном:

— Не было меня, был товарищ Пинчук.

И делал так, что нерешенный вопрос все-таки попадал к его заместителю.

Когда раньше Пинчук сам сидел за председательским креслом, он не особенно ломал голову над

методами своей работы. Если дело было сложное, он, случалось, выжидал, чтобы оно рассосалось, решилось

как-нибудь само собой, или иногда снимал трубку и перекладывал его на плечи Ключареву.

Теперь сделать что-нибудь подобное ему даже не приходило в голову. Если он оставался вместо

Якушонка, решать все надо было незамедлительно: это являлось вопросом его личной чести — и уж, конечно,

не впутывать сюда райком, что было делом чести исполкома.

Пинчук был по существу человеком наблюдательным и переимчивым. Принимая на какое-то время всю

полноту власти, он уже точно представлял, как отнесся бы к этому вопросу Якушонок, — взвешивал,

прикидывал и таким образом находил решение сам.

По возвращении Дмитрия Ивановича он докладывал ему о делах, хотя Якушонок этого не требовал, и,

если председатель райисполкома скупо ронял: “Совершенно верно” или “Вы, конечно, правы”, — Пинчук

уходил счастливым, чувствуя почти юношеский прилив сил. Нет, он знал, что Якушонок не простил бы ему ни

малейшего промаха, не обошел бы пренебрежительным молчанием, как делал иногда Ключарев, — и это еще

больше придавало ему гордости.

Он был слишком поглощен всей этой сложной внутренней работой, которая настигла его неожиданно на

сорок шестом году жизни, ломая устоявшиеся привычки, и поэтому не замечал тех косых, то удивленных, то

подтрунивающих взглядов, которые бросали на него в Городке.

Так для него прошло незаметным то смутное время, когда некоторые начали было считать его человеком

временным в районе. И в один прекрасный день он как бы очнулся уже при том положении вещей, когда

кабинет его был полон народу, а он сам услышал, будто со стороны, свой непривычно твердый для прежнего

Пинчука голос:

— Будет только так, товарищ Черненко, и никак иначе.

А когда разобиженный “франт с бриллиантином” вздернул было накладными плечами, пробормотав:

“Тогда пусть сам Дмитрий Иванович…” — Пинчук даже не стал слушать — он уже не боялся жалоб! — и со

спокойной душой перешел к следующим делам.

Их становилось с каждым днем все больше и больше, несмотря на то, что теперь райисполком работал с

такой же максимальной нагрузкой, как и райком. Но темп, в котором шла жизнь, требуя огромного напряжения

от каждого, вместе с тем увлекал и бодрил.

Сессия кончилась поздно. Депутаты, разминая ноги, еще потоптались немного в зале, закуривая и

переговариваясь, а Якушонок звучным, легко покрывающим любой шум голосом попросил задержаться

следующих товарищей…

Была названа и фамилия Антонины.

Она сидела у окна, задумчиво поглядывая на меркнущее небо. Оно было еще румяное, светлое, но все

явственнее проступали на нем сиреневые тона, сумеречные как папиросный дымок, который уплывал сейчас в

раскрытые окна.

Якушонок через головы нашел глазами Антонину и, не прерывая разговора с другими, спросил,

останется ли она ночевать в Городке или ее ожидает подвода. Нет, Антонину никто не ждал.

Тогда Якушонок слегка кивнул, как бы говоря, что просит прощения, но пока закончит с теми, кого

нельзя задерживать, и Антонина снова отошла в сторону, встала на прежнее место у окна, облокотившись на

подоконник.

Наступал тихий и мирный час для Городка. Возвращалось стадо в клубах малиновой пыли. Прощаясь до

утра, перекликались колокольчики, и их тренькающий глуховатый звук таял в травянистых улицах.

Антонине было покойно и просто на душе, как, казалось, никогда еще в жизни. Она слышала за спиной

громкий, уверенный голос Якушонка и иногда чуть оборачивалась, чтобы взглянуть на него из-за плеча.

Ощущение устойчивости и надежности рядом с этим человеком не покидало ее.

— Как я буду указывать вам, если вы мне старший? — почти укоризненно возражал председатель одного

дальнего сельсовета.

Якушонок встал, засмеялся, глаза его лукаво блеснули в светлых ресницах.

— А вот как. Берете трубку, говорите: “Товарищ Якушонок, помогите мне в этом вопросе”. Я обещал, но

почему-либо не выполнил: забыл или не придал значения. Через некоторое время вы снова говорите: “Товарищ

Якушонок, я вам сигнализировал, но ни вас, ни кого другого до сих пор не было, и дело тоже ни с места”. Я

отвечаю: “Хорошо, приму меры”. И, предположим, снова забыл. Вот тогда вы уже в третий раз не мне говорите,

а выступаете здесь, на сессии. А мне остается только краснеть: все верно, критика. Учтите, что вы, низовые

работники, еще и для того существуете, чтоб контролировать нас, старших, проверять, как мы выполняем

директивы правительства. Вы — глаза народа…