1

Никогда не приходилось Павлу Теплову так много видеть леса, земли и неба, как в эту первую осень в

Сердоболе! Разве только во время войны. Но тогда природа была поневоле враждебной человеку: ее весенние

ливни размывали дороги, мешая наступлению; на свежем снегу солдат становился слишком заметной мишенью;

летние жары томили натруженные в сапогах и портянках ноги. Да и молодость не давала ни на что

оглядываться: как костер горела она сама собой.

— Эх, — сказал как-то на росистом лугу фронтовой друг Павла капитан Следнев, старше его десятком

лет. Он только что проснулся и, потягиваясь, вздрагивал от утреннего холода. — Сейчас бы в Саратов, домой, на

пятый этаж — и чтобы никакой тебе природы!

Павел вспоминал, улыбаясь, эти слова.

Город Сердоболь лежал не так уж и далеко от столицы — всего в нескольких часах езды по железной

дороге. Попав туда впервые, Павел задумался: недалеко Сердоболь, а был он для него землей, неведомой

больше, чем самые дикие памирские горы. По Памиру хотя бы альпинисты ходят, снимки вершин в школьных

географиях печатаются; Сердоболь же взял и потерялся под самым носом у Москвы, как гриб-боровик в палых

листьях.

А между тем он имел свою историю, уводившую вглубь без малого за семьсот лет, свои легенды.

Название его менялось несколько раз, пока он не стал тезкой северному городку Сердоболю в нынешней

Карелии. Теперь уж трудно установить, тому или этому Сердоболю пристало прозвище, данное веселой

царицей Елисавет. В лето 174… бедовая дочка Петра, вояжируя в своей дорожной карете с узкими

стеклышками, с целым штатом кавалеров, фрейлин, сундуками платьев и чулок, внезапно пожаловалась на боль

в левом боку. Колотье скоро прошло, но в дорожном журнале городок с крепостной стеной, называемой

кремлем, был занесен под именем Сердоболя — так это и прилепилось к нему на последующие времена.

Кремль стоял на холме, у подножия которого текла река Гаребжа. Жители разных деревень по обеим ее

сторонам называли себя общим названием — гаребжанами. Откуда шло это слово — никто не знал. Все реки в

Сердобольском районе были с названиями дремучими, дикими. В них при всем желании не разыщешь

славянских корней. Преобладали сочетания звуков резких, похожих на свист бича: Вза, Ру;´ча, Оза, или

громоздких, скрежещущих — сквозь них, казалось, так и следят немигающие узкие глаза кочевников: Гаребжа.

На современной карте Сердобольский район лежал дубовым листом: посредине становой жилой текла

Гаребжа; резные края окаймляли реки и речушки, похожие больше на ручьи. Те, кто вырос в этих местах,

измерили их неглубокие омутки с коричневой, настоенной на луговых травах водой, помнят теплые песчаные

проплешины — мели и перемели, — коряги, похожие на окаменевших змей, которые, бывало, притаясь, коварно

подманивали к себе рыболовные крючки у зазевавшихся мальчишек. Берега речек густо заросли лозняком,

черной ольхой, вербами, осиной. Мелколесье и по сей час наступает все глубже, пуская щупальца в пахотные

земли. Зимой, когда реки засыпают, каждый сучок франтовато натягивает на себя белые перчатки, и легкие

вязаные косыночки, сквозящие небом, наброшены на узкие плечи ив. Кисельные берега заката обрамляют

белизну снежной равнины. А какие звезды в кованом морозном воздухе зажигаются зимой над Сердоболем!

Небо светлое, лунное, усыпанное горстями искр. Уже в десять вечера ни одного огня в окнах, и только уличные

фонари, расположенные в шахматном порядке — каждый наперечет, светят в низине.

Павел приехал в Сердоболь в середине сентября. Кругом стоял добротный запах осени; пахло картошкой,

которую копали на огородах, дымком из труб, низко пригнувшимся к земле, влагой недавнего дождя. Город

издали дымил паровозами и заводами на своих холмах. Солнце, появляясь из бегучего облака, выхватывало

широким лучом какое-нибудь сжатое поле в пригороде, и тогда ярко сверкало медью ржанище, как

полированная бляха; потом поле тускнело, луч, перебегая, бродил по крышам домов, крашенных обычной здесь

буро-красной, “печеночной” краской.

День был солнечный, весь в облаках, с золотым куполом собора, блиставшим между небом и землей.

Может быть, поэтому с большой московской магистрали Сердоболь показался Павлу гораздо красивое, чем был

на самом деле. А въехал, поколесил по бедным разрозненным улицам, вырубленным словно топором после

войны и пожаров, с одинокими новыми домами на пустырях, — и захотелось вдруг поскорее уехать обратно,

вернуться в Москву, где у него оставались жена, знакомые, квартира с ванной… Но все-таки Сердоболю

суждено было стать на какое-то время местом его постоянной прописки. Нужно было привыкать, устраиваться.

Шел 1956 год. Год, когда возродилось слово “парттысячники” и целые отряды людей, будущих

командиров деревни, как во времена коллективизации, двинулись из городов. Процесс этот был трудный и для

многих мучительный.

В одной только области, к которой принадлежал Сердоболь, стронулись с места восемьсот человек. А

люди в большинстве немолодые, в чинах; теплые постели, круг знакомых, дети учатся в музыкальных школах.

Были обиды, борьба, противление. Разъезжались, ругая Чардынина, секретаря обкома, с именем которого в

области связывали мятежный дух переворотов. Но вот первое, в чем убедились: раньше думали, что уж они-то,

многолетние уполномоченные, знают положение дел в колхозах. А сели председателями, видят — ничего не

знали! И учись и думай заново. Удар по самолюбию, и такой чувствительный, что понемногу забылся

Чардынин: не до него стало. Прошел год, все больше уходили с головой в дело, и уже главной сделалась мысль:

а что было бы с этими колхозами через пять, через десять лет, если б крепкая рука не взяла и не послала их сюда

выправлять положение? И какое значение имеют личная обида на Чардынина, житейские неудобства, если на

карту поставлена жизнь, благополучие тысяч людей? Какое же право имели они барахтаться, шуршать

докладными, злиться на Чардынина? Да и какой Чардынин! Все дальше и дальше он отходил, заслонялся

другим именем — партия.

И уже появлялось исподволь чувство торжества и облегчения: успели, вовремя приехали, налаживается

жизнь, работаем, черт возьми! Приносим пользу.

Павел приехал, когда этот героический период хотя и был вчерне закончен, но еще оставался настолько

свеж в памяти, что все разговоры вертелись вокруг него.

Сам Чардынин показался сейчас Павлу скорее добродушным, чем воинственным; может быть, потому,

что он уже был победителем? За большим столом, на который поперек можно было уложить несколько человек,

среди церковного блеска бронзы и полированного мрамора чернильниц, за кипами газет, раскрытых блокнотов,

сам низкорослый, Чардынин выглядывал не полностью — только широкими плечами и какой-то львиной,

взлохмаченной, веселой головой. Он был маленьким и одновременно величественным. Удивительное

сочетание!

Перед ним сидел столичный корреспондент, праздно держа в руках карандаш, потому что бой велся

словесный.

— Область на подъеме — это крикливо и неверно, — говорил Чардынин, быстрым и широким жестом

указав Павлу на стул и тотчас отворачиваясь от него. — По льну — да. Но не могу сказать, что мы добились

того же по молоку или свинине. Мы еще не раз с досадой вспомним цифры 1956 года. Но что мы действительно

помаленьку приобретаем — это партийное мастерство.

В Ивановском районе, например, плохо со свиноводством, с картофелем, но я не боюсь этого: там знают,

как подойти к своим людям. Их район, как уже налаженный завод, переходит на работу с новыми деталями, вот

и все. Знаю я у них одного председателя колхоза. Когда он пришел в село, тамошняя шатия усиленно