Ключарев посмотрел на руку, приблизив циферблат к гаснущему костру.

— Десять минут первого.

Новый день начался.

5

…Вечереющий Городок усыпан листьями, от которых идет слабый, сладковатый запах. Они еще не

шуршат под ногами, а лежат мягко, как атлас. Лужи блестят ярко, зеркалами, и кажется, от них еще светлее

кругом.

Женя идет с чемоданом к райкому: командировка ее кончилась. Пора собираться обратно. Ключарев едет

по делам службы в Минск и берет ее с собой. До железной дороги им часа три, если Саша поторопится. Вчера

Саша зашел ее предупредить, присел ненадолго. Он немного осунулся.

— Только что из Пятигостичей вернулись, сейчас на Дворцы едем. А у райкома уже машина стоит —

приехало начальство из области. Покоя нет ни мне, ни Ключареву! А я, между прочим, в вечернюю школу

записался. В районе у нас теперь все учатся, даже Пинчук.

— Ну? В каком классе?

— В десятом.

Они рассеянно посмеялись.

— Ты последи, когда на Дворцы поедете, чтоб он хоть поспал перед этим хорошенько, — тоном старшей

сказала Женя.

— Да, будет он спать! — сердито отозвался Саша.

Женя вспомнила, что утром диктор бесстрастно и безжалостно ругал область за сев озимых. “У нас в

районе тоже еще не кончили!” — расстроенно подумала она.

— Слушай, Саша, вы все-таки берегите его. А то побегает так человек и свалится. Ведь у него здоровье

не очень хорошее. Вам же хуже будет: заболеет, уедет на другую работу полегче… — Она не договорила, и

шутка тоже не получилась.

Саша вдруг ожесточенно хлопнул кепкой по колену.

— А мне что? Дети плачут? Снимусь — и геть на другое место! За ним.

— Ну ты, а все остальные, весь район?

— Тоже могут, — остывая, сказал он.

И оба засмеялись, представив, как кочует Глубынь-Городокский район по ухабистым дорогам через

Озерки и непроходимые Федоры.

“Куда вы, городчуки?” — спросит их Курило.

“Так что за своим секретарем, Иван Вакулович!”

И еще раз подумала Женя: до чего же на своем месте и нужен людям этот человек!

Женя вовсе не считала Ключарева совершенством. Он простоват по своим вкусам и привычкам. Он,

может быть, многого не знает — не успел узнать. Мир музыки, поэзии, театра далек от него (будет ли у него

время овладеть им?). Но он сложный, талантливейший человек! Жене иногда казалось, что к нему надо

приближаться попеременно — то с микроскопом, то с телескопом.

Зажглись лампочки на столбах. Они показались Жене первыми звездами на небе — ясные, мерцающие.

На главной улице слышалась громкая музыка: завтра здесь праздник песни. Переполненные грузовики с

девушками в разноцветных хустках то и дело лихо въезжали в Городок. Праздник песни! Сам Городок показался

вдруг ей песней — со всеми его хорошими и плохими людьми.

И так стало грустно и жалко оставлять его, словно здесь-то и была ее настоящая родина!..

— Ну, Женя, танцуйте, — сказал ей Федор Адрианович, когда она в последний раз вошла в его кабинет.

И, как когда-то давно, два месяца назад, помахал над головой голубым конвертом.

Женя без улыбки протянула руку. Нет, она не очень рвется к этим письмам! Борис опять будет писать ей,

что вот как все счастливо сложилось у него в жизни: кончил аспирантуру и остался в Москве. На первых порах

им будет, конечно, трудновато с квартирой, но как-нибудь перебьются (“По-студенчески, Женек! Ведь ты не

боишься трудностей?”).

Жене нелегко разобраться в своих чувствах, но все чаще и чаще глядя на самых разных людей в Городке,

она невольно думает: “А почему Борис не такой? Если б Борис был таким!” Охотнее всего она представляет его

на месте Кости Соснина или Костю на месте Бориса. Эти два образа путаются в ее воображении. Ей очень

хочется привезти Бориса сюда, чтоб он увидел все собственными глазами. И тогда как крепко взялись бы они за

руки! Крепко-крепко, может быть на всю жизнь…

С Ключаревым она простилась следующим вечером на широкой минской площади. Скверы стояли в

желтых, облетающих шапках. И хотя еще далеко было до того, как залетают над городом первые блестки снега,

но уже в воздухе явственно чувствовались пронизывающие струи холода.

— Ну, вот и лето прошло, — сказал Ключарев так, что она услышала за этими словами: вот и все

кончилось.

Они медленно подходили к площади. Было еще не поздно, но по-осеннему рано стемнело; шли люди,

громко разговаривая; шипя шинами, пролетали троллейбусы. Следя, как они с зеркальной легкостью катятся по

асфальту, Женя вдруг вспомнила глубынь-городокские ухабистые дороги, пески Озерков и надсадное мушиное

жужжание мотора, когда собираются все силы для рывка. Да, далеко отсюда до Глубынь-Городка!

Когда переходили улицу, Ключарев на мгновение взял ее за руку; не под локоть, а именно за руку, как

берут детей. Потом выпустил, но она благодарно сохранила в памяти это дружеское прикосновение.

— Трудновато мне сейчас будет, — неожиданно сказал он. — Столько новых задач! А тут еще с озимыми

отстаем. То есть, конечно, мы посеемся, и это дело дней, но все-таки трудно.

Они вошли в сквер и остановились.

— Трудно, — повторила Женя, как эхо.

— Даже вас проводить не смогу, — виновато сказал Ключарев, взглянув на ручные часы. — Через час,

нет, уже через сорок минут к гостинице за мной заедет машина секретаря обкома.

— Что ж, я сама, — легко и быстро ответила она и даже тряхнула головой, чтобы показать, как в самом

деле для нее неважно: еще один поезд, еще одна дорога. — У меня ведь не тяжелый чемодан.

— Значит, и вам уезжать надо, — задумчиво продолжал он. — Надо? — не то переспросил, не то

повторил Ключарев и подождал ответа.

Женя молчала. Она смотрела уже не на него, а поверх его головы.

Ключарев проследил ее взгляд и тоже повернулся лицом к площади. Они стояли рядом, плечом к плечу.

В мглистом небе над их головами бесшумно пролетел самолет — спокойный зеленый огонек. “А ведь я

могу вернуться, — вдруг подумала Женя, и сердце ее забилось быстро и весело, как перед отчаянным

решением. — Утром в семь часов вылетает обратный самолет. Почему я не могу?! Денег на дорогу хватит”.

— Вы могли бы остаться у нас или в другом районе, по-соседству, — покашливая, сказал Ключарев в эту

самую минуту. — Посмотрели бы, поработали… У нас много интересного.

Зеленый огонек еще виден был в небе. Женя проводила его глазами.

Что-то очень большое и важное родилось в ней в этот момент, словно она переступила порог юности и

началась другая, зрелая пора. Но выразить это словами она бы еще не сумела. Просто на душе у нее стало

просторно и счастливо, потому что это ведь и есть счастье — знать, что ты непременно найдешь — уже нашел!

— свое настоящее место в жизни.

— А помните, — сказала она вдруг торопливо и даже тронула его за рукав. — Помните, как мы однажды

ехали в Братичи и остановились? Саша затормозил машину: птицы летели. Первые птицы, как первые ласточки.

— Это и были ласточки.

— Да?

— Они раньше всех улетают.

— Ну, до свидания, — сказала Женя первая, протягивая руку.

Ей вспомнилось, что в таких случаях говорят “прощай”, но это было непривычное, театральное слово. Да

и кого прощать, за что прощать?

Разве надо или не надо прощать людей, когда они входят в нашу жизнь, как пароход в реку, рассекая ее и

оглашая сонные берега своими гудками? Проходят, оставляя частицу тепла, и ты им тоже отдаешь часть своего

сердца, чтоб уж потом постоянно думать о них, радоваться и гордиться ими… Да и может ли быть иначе?

Разве не большим братством дружб и любовей красна наша жизнь?

1953-1955 г.г.