руку, словно по обязанности. Занимая председательское место, он, однако, не был душой и главным нервом

собрания, и Павел некоторое время раздумывал: кто же по-настоящему верховодит здесь? Возле председателя

сидела женщина лет тридцати, которая тоже охотно вмешивалась, прерывая и коря выступавших, но голос у нее

был мягкий, резкие слова звучали недостаточно громко, и, кажется, на нее тоже не особенно обращали

внимание. Она сидела, по-домашнему закутавшись в пуховый платок, ее гладкие волосы, разделенные

опрятным пробором, вызывали представление скорее о чаепитии за семейным столом, чем о заседаниях в

стенах райкома.

— Не берет льнотеребилка, — сказал один из председателей на трибуне, похожей на профессорскую

кафедру. Он стоял лицом не к залу и не к президиуму, а полуотвернувшись, уставясь глазами в стену.

— А вы назначьте дополнительную оплату.

— Так все равно же не пойдет. Погода сырая.

— Это не ваше дело. Вы дайте за гектар пятьдесят рублей и теребильщику и трактористу. Сотню

потеряете, тысячи спасете.

— Нет, Семен Васильевич, я вас поправлю; колхозники сами отставили теребилку: не идет, только

портит. Будет она мять и топтать — колхозники и меня с поля погонят.

— Ах, погонят? Такая у вас дисциплина и организация?! Да вы что, умнее райкома хотите быть?

Председатель колхоза, еще молодой парень, похожий на медведя средней величины, начав говорить с

искренним желанием разъяснить, вдруг секунду недоуменно смотрел на оборвавшего его, потом махнул рукой и

боком, косолапо стал сходить с трибуны.

— Подождите. Вы почему выезжали в субботу из колхоза в Сердоболь?

— Потому что в баню надо было сходить.

— В баню! — женщина в пуховом платке с горестным возмущением всплеснула руками. — Ведь было же

решение никуда не отлучаться, пока такое положение в колхозах.

— Я не прокаженный.

— Не советовал бы вам грубить, — зловеще прошипел председательствующий. — Сколько у вас

вытереблено за пятидневку? А еще разговариваете!

— Хуже других не будем: и картошку убрали и лен соберем, — насупясь, отозвался председатель колхоза.

— Срок? — внезапно громко спросило от дверей какое-то новое лицо, энергично, размашисто проходя

через весь зал и пружинисто вспрыгивая на возвышение президиума.

Председатель колхоза, быстро повернувшись к нему, назвал число. И, уже не задерживаясь, стал сходить

по ступенькам.

— У вас до сих пор еще зеленые настроения, — легко наполняя зал жестяным трубным голосом, вслед

ему сказал вошедший. — Мы ваше число принимаем, но если оставите лен под снегом, хоть гектар, — будь

любезен, товарищ Сбруянов, удирай из района. Ясно?

— Ясно, — отозвался тот уже из зала.

— Кто это? — спросил Павел своего соседа, который сидел очень спокойно, слегка даже смежив веки. —

Ну, этот, который вошел.

— Предрика Барабанов. — И, видимо, не расположен был ничего объяснить подробнее.

У Барабанова вид десятиклассника-футболиста: глаза выпуклые, бешеные и веселые, на лбу челка-бобик,

свитерок под пиджаком. Он быстроног, голова на тонкой мальчишеской шее летает во все стороны, уши торчат,

как у школьника. Его часто звали к телефону, он выходил, но, возвращаясь, прямо от дверей включался в бой.

Гладилин, второй секретарь райкома, охотно уступил ему бразды правления, и собрание часто превращалось в

один страстный диалог, когда Барабанов нападал, а очередной председатель колхоза оборонялся.

— А это уже художественный свист! — сказал Барабанов. — На десятое у вас оставалось восемь

гектаров, а на шестнадцатое девять. Кто же тут свистит? Для пленума, что ли, специально? Все не научимся

работать без очковтирательства.

Из зала покаянно и укоризненно отозвалось сразу несколько голосов: “И раньше ведь свистели!”

— Что это за термин у вас в районе? — опять спросил шепотом Павел своего соседа.

Тот молча усмехнулся.

— Свистеть — значит набавлять цифры?

— Вот именно.

Павел пристальнее оглядел его самого. Соседу едва перевалило за тридцать, лоб у него был без единой

морщинки, глаза чуть прищурены, губы плотно сжаты, на коленях лежал высокий картуз с лакированным

утиным козырьком, туманным от непросохшей уличной влаги.

— Вы тоже председатель колхоза? — спросил его Павел.

— Тоже.

— Еще не выступали?

— Нет.

— А будете?

— Зачем?

— Так могут же вызвать.

— Не вызовут, — очень спокойно отозвался тот и вдруг, разом оживившись, забыл о Павле: Барабанов

говорил теперь о льномолотилках, которые можно получить в областном городе, если колхозы сейчас же внесут

деньги, и он назвал сумму.

— Да больше можем дать! — громко сказал сосед Павла, приподнимаясь; флегма окончательно слетела с

него.

Барабанов предложил:

— Может, прямо отсюда и поедешь, Иван Александрович? Накрутишь своих как следует — и поедешь?

Тот не без яда усмехнулся:

— Так ведь товарищ Черемухина не велит теперь из колхоза отлучаться.

И все тоже усмехнулись краешками губ: уж больно интересно получается: то в баню не ходи, а то,

оказывается, можно и в область.

— Ну, это ты, товарищ Гвоздев, без демагогии, — начал было Гладилин, хмурясь, но Черемухина с

заалевшими щеками, отчего вид у нее стал еще более домашний, словно она только что отошла от плиты,

вскочила, обиженно раскидывая крылья пуховой шали.

— А как же вы хотите? Райкому проявлять либерализм? День был солнечный, а председатели, вместо

того чтобы организовать уборку, возглавить, — где они находятся? В городе! Приехали без разрешения райкома

— и что делают? Один коронки на зубы ставит, второй мотоцикл в реке моет. Довольно допускать

распущенность, товарищ Малахаев! — обратилась она к кому-то в зале.

Оттуда, из недр, басом тотчас охотно откликнулись:

— У меня ни одного специалиста, даже счетовода сейчас нет, деньги развожу сам, ведомости сам

составляю. Минуточку, дайте мне сказать. Я вас слушал. Да что председатель — собака?! Ложусь в час, встаю в

пять. Я за Наполеона там, и никто не обращает внимания! Выступать легче всего. Почему я был в городе: в

воскресенье действительно тоже мылся в бане, а в понедельник должен был идти в банк, раз я один за всех.

Черемухина:

— Три дня отсутствовали.

Малахаев:

— Да вы счет до двух знаете?! Я приехал уже вечером в субботу…

— Если б вы не были в колхозе наездником, дачником… — сердясь, частила Черемухина.

— А! Определяйте, как хотите. — Тот махнул рукой.

— Мы слишком много воспитываем вас, товарищ Малахаев, — вмешался Гладилин, поднимая

утомленное, обтянутое серой кожей, почти костяное лицо. — Пора переходить к оргвыводам.

Но Черемухина — простая душа! — вдруг рассудительно сказала:

— Он уже наказан и перенаказан. Надо направить к нему кого-нибудь в помощь, а то что мы ему будем

без конца выговоры давать: ставить уже негде в учетную карточку.

— Это кто Малахаев? — спросил Павел, наклонившись к Гвоздеву.

Гвоздев пренебрежительно дернул плечом.

— Пьянчуга. Ограбил своих колхозников на сто пятьдесят тысяч. Как? Есть у него спелый лен, а он не

молотит. Молотилка стояла, пока он прогуливал эти дни.

Видя, что дело свернуло опять в сторону, на неинтересное, ненужное ему, Гвоздев оглянулся, что-то

соображая.

— Глеб Саввич, — сказал он вполголоса, трогая рукой сидящего впереди человека, того самого, что

отчитывался первым, — будь другом, сделай крюку, заезжай ко мне в колхоз, передай… — И он добавил

несколько хозяйственных распоряжений.

— А ты куда? — полюбопытствовал тот.

— Попытаю счастья, может, молотилку еще захвачу.

Немногословный сосед Павла поднялся и, чуть пригнувшись, но ни от кого не хоронясь, на виду у всего

зала пошел к выходу.