Владимирович, что ни мыслей, ни горя винное зелье не уносит. Это только говорится так.

— А у меня и нет горя никакого. Просто сегодня мой день рождения.

— Ну, тогда с именинничком! — И, не отрываясь, выпила стакан липкого портвейна. — Скучно тебе тут

одному жить, — прибавила она по-матерински. И вдруг предложила: — Песню спеть со мной не побрезгаешь?

Пела она хорошо. В ее манере были вальяжность и раздумчивость настоящей русской певицы. И даже

затрепанный романс “Мы сегодня расстались с тобой без ненужных рыданий и слез” прозвучал у нее

значительно и так горько, что несколько минут Павел сидел, сцепив руки.

— Ну, — подбодрила она его, — не горюй! Все в жизни исправится, была бы жена красавица. Жена-то

про именины помнит?

— Конечно. Вот пойду на почту, там телеграмма до востребования.

— Телеграмма бабы не заменит.

— Спойте еще, тетя Шура!

Она запела, но потом озорно оборвала на полуслове:

— Песня до конца не допевается, мужчинам до конца правда не сказывается!

— Ах, — вздохнула она погодя, — скучно у нас в городе. Мне, старухе, и то скучно. Сызмальства бывало

веселей. Зазвонят колокола, попы со всех церквей пойдут в собор. Народу — туча темная. Как станут на лед, он

и подломится. А девки, парни! Со всех деревень. У нас это называлось “сидеть на камушке”. Соберутся невесты

со всего района. Парни похаживают, выбирают. Потом спросят: “Из какой вы деревни, чья дочь?” Вежливо так.

Смотришь, через два дня сватать едут. А теперь гуляют три года, а потом расходятся: характерами не сошлись!

— Ну, если вы по церквам тоскуете, то ведь в Сердоболе собор стоит целехонький.

— Я не по церквам, я по обхождению. Попы тоже пошли верченые: говорит с тобой, а глаза по сторонам

бегают: некогда. Все делают зараз: и кстят и венчают. За крестины сорок рублей берут, а за венчание пятьсот.

Подхожу к благочинному: так и так, дочку надо повенчать, уже двое детей. Сколько будет? “Пятьсот целковых”.

— “Ох, батюшка, нельзя ли подешевле?” Молчит. Значит, подавай полтыщи. Подхожу к дьякону. Молодой,

курчавый, недавно студентом был. Он говорит: “Пойди еще раз, скажи, что бедная, может, скинет. Напрасно

драповое пальтишко надела; ведь нам третья копейка идет, вот и ставят плату судя по человеку”, — “Спасибо,

— говорю, — не учла”. Подхожу к благочинному. “Нет, — отвечает, — пятьсот”. Так и живет дочь невенчанная.

Уходя, тетя Шура повторила:

— Очень я прошу тебя, Владимирович, к вину не пристращайся… Долго ли до греха? Лучше буду тебе

носить по утрам козьего молока поллитру. Могу и блинцов испечь. Я на печеное мастерица.

— И когда вы со всем управляетесь?

— Руки рабочие, сидеть без дела не охочие. Была я помоложе, знаешь, как про меня мужики говорили:

такая баба, что из воды огонь сделает. Значит, надо марку до смерти выдерживать. Так нас маменька учила.

Труднее всего Павлу было с работой. До войны он успел окончить два курса университета. В сорок

шестом, перезабыв все, но с огромным желанием учиться поступил на третий. До изнеможения занимался,

валился с ног от голода и усталости, потому что жена его, Лариса, пытаясь помочь, устроилась счетчиком в

МОГЭС и получала всего триста рублей в месяц — меньше, чем стипендия у Павла. Но все-таки они оба

мужественно вынесли это время. Три года Лариса проходила в одном-единственном вытертом шерстяном

платье; по вечерам Павел, вооружившись толстой иголкой, пытался латать ее стоптанные туфли. Лариса ничего

не умела делать сама, но зато и ни на что не жаловалась. В тяжелые дни она улыбалась Павлу бледными губами,

и он был благодарен ей хоть за это. Окончив университет, Павел прошел ускоренную аспирантуру — полтора

года вместо трех и, продолжая работать над диссертацией, начал сам вести семинарские занятия в одном из

столичных институтов. Оттуда-то в некий прекрасный день он и уехал в Сердоболь.

Получилось это так. Когда началась широкая кампания — призыв коммунистов в деревню, Павел был

членом партбюро института, и после выступления секретаря — рыхлого с одышкой человека, — повторившего

слова о зове партии и о велении сердца (двое-трое сидевших в первом ряду настолько явно отвели от него глаза,

что произошла неловкая тягостная заминка), в Павле помимо его воли что-то распрямилось, как пружина. Не

теперешним, штатским, размеренным движением, но с нерассуждающей стремительностью гвардейского

лейтенанта он поднялся с места и вызвался поехать первым.

Он был уверен в этот момент, что ломает всю свою будущность, так уже наладившуюся сейчас, а ведь его

вовсе не тянуло ни к переменам, ни к неожиданностям! Но то, что поднялось в нем, было сильнее его самого.

Это была команда на поле боя — он, солдат, услышал ее и выпрыгнул из окопа.

Потом он никогда не позволял себе сожалеть об этом.

“В наш век революций, — думал Павел, — мы привыкли ко всему, что случается, прибавлять слово

“борьба”. Мы боремся за мир, за счастье, за увеличение надоев молока, за сокращение сроков строительства

электростанций, за воспитание нового человека. Мы, не веря в бога, сами себе приписываем абсолютное

могущество: будет так, как мы захотим. Но всегда ли мы знаем, чего мы хотим?”

Прежде всего человек хочет быть счастливым, хотя понятие о счастье весьма расплывчато. Сюда входит и

минимум благосостояния, и обладание том, кого любишь, и справедливое социальное устройство вокруг.

Однако все это, вместе взятое, может еще и не быть счастьем, а только условием его. Многие по прошествии

времени с удивлением вспоминают: мы были счастливы тогда-то и тогда-то, но даже не замечали. Но это

неверно. Они были только спокойны, или удачливы, или еще что-нибудь. Счастье ни с чем не спутаешь. Когда

оно приходит, никто не ошибается, что это такое. Счастье — это с полным напряжением сил делать то, что

хочешь и что должен делать. Когда это совпадает. Одна из самых серьезных жизненных неудач — не попасть в

становую жилу своего времени, в ее главный поток. Не суметь отличить исторически основное от наносного. В

каждой эпохе есть свой авангард. Судьба его трудна и часто трагична. Но быть в этом авангарде — социальное

счастье человека. На историю в общем работают все. Но по-настоящему счастливы только те, кто делает это

сознательно.

Павел Теплов, человек отнюдь не героического толка, на себе самом испытал, что значит идти по

главному хребту истории или по его боковым отрогам, и все перипетии его сугубо личной судьбы закономерны,

если рассматривать их с этой точки зрения. Волей истории он делал общее великое дело на полях

Отечественной войны и чувствовал от этого полное удовлетворение. Но потом, когда он выпал из прямого

фарватера (одна эпоха — войны — кончилась, другая — восстановления — еще не началась), Павел утерял на

время путеводную нить. Это не значит, что существование его перестало быть насыщенным: он работал,

учился, добивался лучшего, и все-таки это все умещалось в малом, а не в большом круге жизни. Он жил так

целые годы, пока опять рука истории не позаботилась о нем и не перекинула его в Сердоболь, где так нужны

были люди и где Павел, ничего не понимая на первых порах в своей новой работе, все-таки чувствовал себя на

месте.

Обыкновенно по утрам он приходил раньше всех в редакцию и думал, с чего бы ему начать день. Планы

обуревали его. Прежде всего надо было определить, насколько могли стать помощниками те люди, которые его

окружали. Секретарь редакции Расцветаев, довольно долго замещавший редактора, продолжал чувствовать себя

единственным хозяином газеты; вежливость Павла он принял за беспомощность и лень. Казалось, это его

устраивало. Он утерял первоначальную настороженность, стал попроще и охотно беседовал с Павлом на