посторонних. А вы прямо сказали: ни черта не понимаю. Из вас будет толк!

— Сомнительный комплимент, — вздохнул Павел. — Но, ей-богу, я бы многое сейчас отдал, чтоб…

— Не расстраивайтесь. Будем считать, что я ваш конек-горбунок. Эта службишка не в службу… Только

примите совет конька-горбунка с самого начала: работайте на средних скоростях.

— Что это значит?

— Сейчас объясню. По-моему, каждый человек должен начинать жизнь не с того, чтобы подгонять ее под

какой-то чужой идеал, пусть даже прекрасный, а разобраться в самом себе: что ты хочешь и что ты можешь? А

также чего не можешь, чтобы не терзаться и не насиловать себя понапрасну, но построить свою жизнь наиболее

разумно, полезно для общества и для себя самого. Мелкая, бескрылая философия? Нет, дорогой. Не будьте

ханжой и вдумайтесь внимательно. Ведь из машины в сто лошадиных сил не выжать двести? Даже Чкалов

мечтал облететь “вокруг шарика” отнюдь не на современных ему самолетах. Так вот, мы с вами, уважаемый,

средние моторы, мы не можем давать космических скоростей, но я не понимаю, почему это должно унижать

нас. Наоборот, я, честный средний моторчик, требую, чтоб меня не перегружали и чтоб автоинспекция

неусыпно следила за моим рабочим режимом, так как это обоюдно выгодно и мне и государству. А ведь вы

снова хотите подняться и уйти! — сказал внезапно он совсем другим тоном. — Ну, прошу вас, не надо. Я ведь и

в самом деле могу быть вам полезным.

— Почему вы ушли из районной газеты? — в упор спросил Павел.

Покрывайло закосил сильнее.

— Не сошлись с Синекаевым в определении скоростей?

— А, вы уже слышали про Синекаева? Ведь его сейчас нет в Сердоболе. Нет, это было до Синекаева, при

прежнем руководстве. Синекаев только скрепил решение своей державной печатью. А прежнее руководство…

Ну как вам сказать… опять целая история. Видите ли, иногда “кампании” становятся той волной, на которой

особенно легко построить карьеру и разделаться с неугодными. Синекаев здесь недавно, года полтора. Гладилин

тоже сидел на другом месте. А был у нас вторым секретарем — первым по значению — инженер-тепловик,

серьезной квалификации и прирожденного организаторского таланта человек. Самое правильное было бы

сделать его первым. “Первый” же, тоже очень неглупый, знал это и в принципе даже не возражал, если б в

другой район, не в Сердоболе. Но еще вопрос, захочет ли парторганизация отпускать такого нужного, полезного

городу человека? Не возникнет ли у кого, естественно, мысль: его-то оставить здесь первой головой, а

“первого”, хоть и тем же чином, но в другое место (без него, мол, легко обойдемся). И вот, чтобы этот разговор

не поднялся на конференции, даже на пленуме райкома, “первый” поспешил: только кликнули клич — кадры в

деревню! — он, ни с кем не посоветовавшись, на очередном заседании бухнул с дрожью в голосе, будто от

сердца отрывает, с горящими воодушевлением глазами: “А мы, райком (думаю, товарищи согласятся?), отдадим

лучшего из лучших, нашего дорогого товарища Кедрова!” И все это было обставлено таким гроханьем медных

тарелок, что возражать никому не удалось. И вот поехал человек в МТС, теряя свое истинное поприще:

партийного руководителя больших масштабов.

— Мне не кажется это столь трагичным. Ну, к делу: а при чем же тут вы?

— Ни при чем. Если не считать внутреннего, что ли, конфликта.

— Значит, вы одни пробовали отстоять свою точку зрения?

— Ничего подобного. Я не борец. Даже не военнообязанный. Никогда не держал в руках автомата. Я

просто учинил небольшое хулиганство в знак своего бессловесного протеста. Видите ли, наш “первый” очень

любил выступать и в печати и устно. А выступления эти все я ему составлял. Вот подходит отчетный доклад,

конечно, опять сижу, корплю. Надоело до чертиков. А тут еще прибегает Гладилин, тоже говорит: “Выручи,

надо выступать в прениях, а продумывать да готовиться времени нет”. Тогда я написал и ему, да так, что

начисто разбил свой первый доклад. Со знанием дела. Вот Гладилин выходит на трибуну, начинает читать. “А

как же докладчик не затронул такие-то вопросы? А где ответ на решение такое-то?” В зале шум, аплодисменты,

президиум как на иголках, сам Гладилин холодным потом обливается, а остановиться все равно не может.

Комедия! А мне что? Я в стороне.

— Это вы и называете “жить на средних скоростях”?

— На самых малых, на самых малых. А вы рассчитываете иначе?

— Я воевал, — ответил Павел резко. — И хорошо помню, как держат автомат.

— Ну что ж, — отозвался Покрывайло уныло. — Я ведь не против. Я — за. Безумству храбрых… —

потом круто оборвал сам себя: — Поговорим о газете. Не о том, как я ее делал, а как надо делать. Идет?

4

В центре Сердоболя, занимая полквартала, стояло большое недостроенное здание из серого кирпича с

пустыми окопными проломами. Сердобольцы, оглядывая его, говорили: “Это наша копилка, наша

сберегательная касса: на вечное хранение пять миллионов вложено”. Все жилищные дела в исполкоме

начинались со слов: “Когда будет готов дом…” Он так и назывался — “дом”, без дальнейшего указания на

архитектуру или адрес. Несколько раз в году вопрос о “доме” ставился на бюро: сессии райсовета регулярно

обрушивали на него сарказм своих ораторов. И все-таки “дом” продолжал оставаться похожим скорее на

хорошо сохранившиеся древнегреческие развалины, чем на новостройку. По отчетам же строительного треста

выходило, что работа там если и не кипит, то задерживается совсем уже по не зависящим от него

обстоятельствам.

Когда в районе появился Барабанов с его неукротимой энергией, дело сдвинулось с мертвой точки. Уже

будущие жильцы — одинаковые во всем мире идеалисты! — обхаживали дом вокруг с видом ярмарочных

покупателей, как вдруг все опять застопорилось. В октябре выпал ранний снег, ударил мороз, и для того, чтобы

вести отделочные работы, потребовалось отопление. А кто будет его давать? У стройтреста нет

соответствующих средств. А коммунальный отдел города говорит: “Это же еще не жилой фонд. Вы нам его не

сдали, мы не приняли”. Строители побежали к Барабанову, и пока вновь пускалось в ход бумажное колесо,

маляры, чертыхаясь, что-то долбили под открытым небом, перетаскивая с места на место кучки земли.

Павел продолжал жить в сердобольском Доме колхозника.

В каждом районном центре есть такое помещение с конюшней во дворе и двумя штатными единицами —

заведующей и уборщицей. Женщины эти круглый год одинаково замотаны платками, с первыми заморозками

шумно таскают охапки дров к печам, а при отъезде постояльца выдают ему розовые талончики, где обозначена

стоимость ночлега.

Когда Павел поселился в отдельной каморке с кроватью, тумбочкой и столом, обе должности временно

исправляла пятидесятилетия крепкая баба — тетя Шура. У тети Шуры были и дети и внуки, только они уже

давно не жили в Сердоболе. Был у тети Шуры домик на окраине, не сгоревший в войну, полдюжины кур,

поросенок и — наказание божье! — коза. Со всем тем тетя Шура не только успевала отлично исправлять свои

служебные обязанности, но по утрам в воскресенье, когда Павлу некуда было спешить, охотно калякала с ним

по часу и больше, стоя всегда у порога, опершись на половую щетку.

Как-то Павел купил бутылку портвейна, полкило колбасы, коробку конфет, нарезал серый хлеб толстыми

ломтями и пригласил тетю Шуру к столу. Она; немного пожеманилась, как и полагается уважающей себя

женщине, но потом присела на край стула, и ее рабочие крупные руки по-гостевому были сложены на коленях.

Павел сам разлил вино по стаканам, придвинул к ней тарелочку с хлебом и колбасой и немного грустно

предложил:

— Чокнемся, тетя Шура, за вас и за меня.

— Чокнуться можно, — осторожно согласилась она. — Только хотела я вас предупредить, Павел