— Вы приглашаете нас помочь, а нам нужна подчас и защита, — взяв слово следующим, сказал работник

финансового отдела, мимоходом заглядывая в бумажку с тезисами. Павел и его знавал, по райисполкому. —

Иногда критикуешь, а тебя с издевкой спрашивают: “Ну, сколько заработал на этом, какой гонорар?” Так обидно

становится. Расстроишься: не стану больше писать. Я ведь не ради денег. Поэтому и говорю: надо морально

поддерживать рабкоров тоже. Мы, конечно, не писатели, но с тропинки рабкоров выходили в настоящие

писатели; разговор с нами должен быть, кроме всего прочего, литературный. Мы здесь собрались как бы

случайные люди: иногда пишем, иногда нет. Но одно у нас общее: болит душа за Сердоболь! Вот я иногда

думаю: пройду мимо, ведь в мои служебные обязанности это не входит. И в самом деле, прохожу несколько

шагов, а потом возвращаюсь! Разве я работаю только для начальника своего отдела? Только ему отчитываюсь?!

Вот в Лузятне живут рыбаки, а рыбы у них в сельпо нет, хотя у тех же рыбаков она гниет. Но в магазин почему-

то не принимают. Сказали, что меры примут, а я узнал стороной: просто магазин на учет закрыли! Да если

газета поддержит, я снова туда поеду в свой выходной день. Не пожалею его.

— Подчас мы подходим однобоко, — обстоятельно начал старик пенсионер с серебряной шевелюрой. —

Пишем о том, что сделано, в процентах. Но ведь жизнь человека не только восемь часов службы. Кто-то еще

окончил высшее учебное заведение, ездил сдавать последний экзамен. Или собирается отдыхать по путевке

профсоюза. Или вселился в новую квартиру. Или просто живет, справляет серебряную свадьбу. Вы встречаете,

конечно, маленькие черные объявления о разводах. Так давайте расскажем молодежи о счастливых браках!

Красиво расскажем. Все это, вместе взятое, тоже в итоге работает на коммунизм.

Когда уже рабкоры разошлись, Павел, взбудораженный, подошел к окну.

В ранних сумерках лежал за окном Сердоболь. Крестики фонарей горели мирно, обнадеживающе;

серебряный свет их был похож на свет новогодних звезд и делал все вокруг праздничным.

Разве можно было уйти отсюда, оставить этот город, увиденный таким однажды? Хотя уже через

четверть часа сумерки станут черными, а огни потеряют свои простодушные серебряные лучики…

— На уровне прошло, вполне на уровне, — прогудел за спиной Расцветаев. — Хотя я лично не согласен с

такой формой самокритики…

— А я согласен, — безапелляционно выпалил Ваня Соловьев, самый молодой литсотрудник.

5

Дни сменялись декадами, декады проходили быстро, как дни. Осень, желтоголовая птица, снежком

устилала гнездо. Вчера еще шел дождь, моросил при солнце, капая сквозь туман, южный ветер кружил над

городом, а сегодня утро началось со снега, и такого сухого, такого ядовитого, словно зима уже давно устоялась,

а влажный октябрь — запоздалое бабье лето — только приснился всем.

Город оделся в белое сукно.

Черемухина позвонила Павлу в редакцию и своим домашним, несколько смущающимся голосом

спросила, не хочет ли он проехать с нею сейчас на сессию сельсовета.

Павлу показалось, что запахло ванилью и сдобными булочками. Он улыбнулся и согласился.

— Только придется на лошади, — еще более конфузливо добавила она. — Не бойтесь, править я умею, а

тулуп, если хотите, в райкоме можно взять.

Они выехали утром, по нерассеявшемуся туману. Вокруг Сердоболя лежала сизая равнина, окаймленная

плотной дымкой. Слоистое небо и желтоватая лошадиная грива, которая прыгала под дугой, — все казалось уже

устоявшимся, зимним. Когда сани легко перескакивали снежные горбы вчерашней метели, слышался звон

кованых полозьев. А с редких деревьев по обочине мостовой плыл, опускаясь, лебяжий пух; его можно было

ловить руками. Но вот мелькнул последний красного кирпича домик, последнее деревце — и осталась только

гладкая, как блюдо, равнина. А вместе с нею тишина и радостный бег в раскатывающихся санях, солнце в самое

лицо.

Они то разговаривали, то просто переглядывались из-под ресниц, радуясь дню.

— У вас все лицо в веснушках, — сказал Павел, только что рассмотрев. И это показалось ему тоже

хорошим.

— Поедем по лесу? — спросила она.

— Только не мимо деревни, чтоб добрые люди не видели, как мы болтаемся. Можно?

— Все можно. — Она засмеялась доверчиво.

— А вы хорошо правите, как заправский ямщик.

— Во время войны служила ездовым. Я ведь сама деревенская, здешняя. Сначала мы скот гнали от

немца. Мне было тогда шестнадцать лет. А потом подросла и все ходила в военкомат, в армию просилась. Взяли,

но не снайпером, не разведчиком, как мечтала, а в обоз третьего разряда. Ничего, и там служила.

Они ненадолго остановились в осиновом перелеске. Павел вылез, разминая ноги. И вдруг не удержался:

ухнул, раскинул руки и спиной, навытяжку, грохнулся в мягкий снег, не запачканный ни одной дыминкой.

Черемухина нагнулась, набирая полные горсти, лепя скользкие легкие снежки. Потом ее дело было уже

только придерживать вожжи. Серый иногда соскучится и сам тронет крупной рысью. Когда сани затрясет по

ухабам, прервется и их ленивый разговор. Не то важно было, о чем они говорили, но доброе необязывающее

чувство симпатии друг к другу и общая радость от чистого, пьяного воздуха.

“Эх, парни девчонки, мои ровесники, ставшие уже секретарями райкомов, — подумал Павел. — Вот нам

уже и за тридцать. Где, в каких долинах ночует наша молодость? Должно быть, только в глазах, когда мы

смотрим друг на друга”.

В самом деле, чем больше он вглядывался в Черемухину, в ее круглое лицо со светлыми бровями, в губы,

которые складывались трубочкой, понукая Серого, тем больше видел одну из своих одноклассниц: коротко

стриженную, с красным галстуком, повязанным у горла крепким, честным узлом.

“Конечно, — думал Павел, — нашему поколению выпали на самом пороге юности и ратные трудности и

ранняя смерть, но ведь оно было таким любимым у советской власти! Малышами мы начали ощущать мир

тогда, когда пятилетки уже оперили страну. Родина была щедра к нам: мы просили Дом пионеров — нам

строили дворец. Детские железные дороги, пионерские лагеря, конкурсы, трудовые подвиги; девочка Мамлакат,

сборщица хлопка, пятнадцатилетний скрипач, кабардинский наездник — во всем был размах, все делалось

широко, на целую страну”.

Да, весь Союз любовался своими детьми и радовался этому непуганому многообещающему золотому

народцу. Но и они же крепко любили наш советский мир и все, что в нем делается! И поэтому позже, когда

видели плохое, не могли пройти мимо: ведь это их кровное дело! Кто будет за них исправлять и переделывать?

Если не они, то кто же?

Павел в свои четырнадцать лет, стоя под знаменем и отдавая салют, иногда готов был плакать от

волнения, а губы его улыбались: он был счастлив! Он был счастлив оттого, что он не один в мире. Малы его

руки, совсем недалеко видят глаза, но он сердцем чувствовал, как много живет и работает вокруг него вблизи и

вдали, удивительно крепкого народа.

В войну это поколение вступило без единой мысли о себе, но только о советской власти, которая для них

была больше родиной, чем сама родная земля.

— Таисия Алексеевна, как вас называли в школе?

— Тайкой.

Потом он начал думать, не постарели ли они уже и не поэтому ли их собственная юность кажется им

такой значительной. Он сам, хоть и недолго, был педагогом, но много ли понял в юношах сегодняшнего дня?

Да, стареющий человек устает и отступает. Но молодость подхватывает ускользающее из его рук знамя и снова

с веселой яростью подымает его вверх. Каждому поколению, прежде чем оно утомится окончательно, новая

молодость приходит на смену. Поэтому-то никогда не ослабеет борьба за справедливость и никогда не смирятся