спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы

ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который,

войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель.

Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло,

окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе

инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем

фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к

оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма

рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую

дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы —

они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о

которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а

уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта.

Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев

посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его

словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.

— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.

— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил

уже совсем другим тоном: — Вы не удивляйтесь, что я так со студентом. Когда с человеком говорят резко,

наказывают даже — значит верят в его силы и ум. А если разговор идет слишком добрый, спокойненький, дело

плохо: выходит, ничего изменить нельзя и остается хирургическое вмешательство.

С этого, первого разговора Синекаев стал с Павлом как бы на дружескую ногу. Должно быть, ему

нравилась образованность нового редактора. Сам недурно начитанный, он знал много, и многое его

интересовало. Кроме того, привлекала уверенность в несомненной порядочности Теплова, позволяющей не

опасаться, что слова, сказанные за домашним столом, бубенчиками покатятся по району. А может, было еще

какое-нибудь соображение, неведомое Павлу. Скорее же всего просто безотчетная симпатия, которая рождается

между людьми, имея между тем определенные корни.

Плохо или хорошо это в жизни, но все отношения людей построены на взаимной нуждаемости друг в

друге: отдаешь и получаешь, получаешь и отдаешь. А как только кончается этот душевный и иной обмен, как

только вычерпан до дна весь свет и вся теплота, заложенные в другом человеке, которые были нужны тебе,

твоему сердцу и разуму, как только сам почувствовал, мучаясь и тоскуя, что один раз, второй, сотый уперся в

глухую стену чужой души — и никакими словами, никакими воззваниями ее не растревожишь (она уже ушла;

вперед или назад — все равно, но только ушла от тебя в сторону), — тут и начинает вянуть, покрывается

желтым листом самая проникновенная связь: и любовь, и дружба, и восхищение, и даже чисто деловые,

служебные, что ли, отношения, скрепленные потребностью друг в друге, передачей опыта. Передавался,

передавался опыт и вдруг — стоп. Кончилось. Выдохся человек. Иногда для всех, для целого района. Иногда

для одной своей жены. Важен даже не масштаб, важно явление. И тут хоть навзрыд плачь, упрекай себя или

другого в неблагодарности, в черствости, в эгоизме; все слова перебери — они будут мертвыми. Даже камушка

не сдвинут.

В первоначальных отношениях Синекаева с Павлом сыграла роль и его жена, Софья Васильевна. Первый

раз Павел увидел ее так: в Сердоболь приехали из областного радио записывать выступление секретаря райкома

для “Последних известий”. Синекаев, чувствительно относившийся ко всему, что он говорил публично или

писал, тотчас заперся в кабинете, потом пригласил Павла. Но помощь Павла заключалась только в том, что он

брал у Синекаева исчерканные листы и высказывал свои возражения. Если Синекаев соглашался, то молча

забирал листок, перечеркивал и снова углублялся в сочинительство.

Работа эта шла около часа, когда, приоткрыв дверь, появилась, не спрашивая разрешения, крупная

черноволосая женщина с зеленым газовым шарфом на шее, какие носили когда-то в провинции. Лицо ее издали

казалось молодым, она была полна, но производила впечатление громоздкости только когда не двигалась. Она

присела у края длинного стола и принялась бесшумно перелистывать “Огонек”. Синекаев взглянул на нее

мельком и снова уткнулся в бумагу. Потом, когда его увели в соседнюю комнату записывать голос на пленку,

Софья Васильевна дружелюбно посмотрела на Павла:

— А я пришла за вами обоими: обедать, чай пить — все вместе. Вы знаете, кто я? Ну вот и

познакомились. Как вам мой Синекаев?

— Ваш муж недюжинный организатор, — искренне сказал Павел. — Мне кажется, он далеко пойдет.

Она махнула рукой:

— Куда уж дальше! Прибежит домой и кричит от порога: “Ну вот, теперь личной жизнью займусь. Давай

скорей обедать, а то ухожу”.

Она передала интонацию мужа с прирожденным комизмом. Смеялась она заразительно, глядя прямо в

глаза собеседнику: признак открытого сердца.

— Нет уж, бог с ними, с чинами. Да и не гожусь я в областные дамы: работаю фельдшером, — она

мельком глянула на руки, обожженные йодом. — А уступать его какой-нибудь другой неохота на старости лет.

— Софья, — прикрикнул Синекаев, входя, — домашние секреты выдаешь? — Он видел, что жена его

понравилась Павлу. — Язык твой — враг твой. А знаете, как один поп мне ответил, когда я его поддел насчет

проповедей? “У нас с вами, — говорит, — гражданин секретарь, занятие сходное: язык наш — хлеб наш”.

— Собор у вас действительно замечательный, — не совсем впопад вставил Павел.

Синекаев охотно подхватил:

— Вот тут наши интересы с попом совпали: золото для купола я доставал. Собор — памятник города, и я

хочу, чтобы он сверкал, как искра, над всем Сердоболем. Знаете, как красиво, когда по реке подплываешь!

Объявили бы такой конкурс — после шпиля Адмиралтейства второе место было бы Сердоболю обеспечено.

— Ну ладно, уж ты со своим Сердоболем. А ехать сюда не хотел.

Дом Синекаевых поражал походным, бивачным видом: у стены стояли казенный райкомовский

канцелярский шкаф, такой же письменный стол; во второй комнате сквозь распахнутую дверь виднелись

железные кровати, покрытые пушистыми одеялами.

— Вам бы картину хоть какую повесить, — сказал Павел, оглядываясь.

Софья Васильевна беспечно отозвалась:

— Зачем? К месту не успеешь привыкнуть — опять сниматься. У нас и кошки от этого не водятся. Вот

выйдем на пенсию, тогда заживем. Но что я люблю — посуду! Уж как ни ругается Кирилл, два ящика за собой

вожу.

И в самом деле, стол был сервирован отлично.

Павла удивляло и трогало, как супруги относились друг к другу: словно двое выросших и поседевших

фабзайчат. Синекаев вначале больше помалкивал, но, казалось, вполне одобрял все, что говорила его

словоохотливая жена.

— Когда мы были молодые с Кириллом Андреевичем, только поженились, вот утром вдруг заиграет

радио — знаете, бывает так: иногда ни с того ни с сего пустят “Барыню”, я еще лежу в постели, а Кирилл

Андреевич пойдет плясать босой. Любили мы плясать с ним.

— Да ты бы и сейчас на танцы бегала, — сказал муж, посмеиваясь, — если б не мое формальное

запрещение. — Синекаев лениво перебирал рычажки приемника. — Нет, ты лучше расскажи, как волки тебя