ответственному началу всех своих работ — севу.

Примерно через час, когда из всех труб уже вились дымки, бригадир предложил Павлу самому

потолковать с народом, если есть в том нужда, и ушел ненадолго к себе в избу, а когда вернулся и нашел Павла в

коровнике наблюдавшим за дойкой, то увел его завтракать, в чем герой наш весьма нуждался. Дом был прибран,

в чистой горнице на столе скворчала яичница, бутылка зеленоватого самогона украшала пиршество, крупно

нарезанные ломти хлеба и миска с солеными грибами манили оголодавшего Павла. Первый раз в жизни

выпитая им самогонка показалась сначала ничем не лучше керосина, но согревала отлично. Вскоре он уже с

некоторым усилием должен был отвечать на вопросы и, взглядывая на говорившего, из предосторожности

поворачивал к нему не голову, а все туловище, чтобы избежать головокружения. Он не заметил, что молодуха,

упавшая с крыльца, больше не появляется в горнице, но зато много смеялся, когда старуха мать на какое-то

замечание сына смиренно ответила:

— Мы, старики, совсем от рук отбились, не слушаем молодых.

Потом, когда Павел немного отдохнул, к дому бригадира подвели запряженную лошадь, и они поехали на

поля. Павел спросил между прочим про кукурузу: получается ли? Бригадир честно ответил, что пока худо.

Однако причины не в земле и не в уходе, а в семенах: не те сорта засылали. В этом году председатель колхоза

Филипп Дмитрич Шашко лично ездил на семенные пункты, и надо ждать хороших результатов.

В бригадире по-прежнему не чувствовалось ни панибратства, ни заискивания, и это нравилось Павлу. Он

с удовольствием оглядывал плотную щетинку озими — единственное яркое пятно на голой развороченной

земле.

— Хорошо пахнет весной взрытая земля! — сказал он несколько сентиментально.

— Живой запах, — коротко отозвался бригадир.

Тот же самый моторист, на том же катерке, груженном сейчас полными бидонами (теплые белые капли

еще стекали по светлым бокам), взял Павла в обратный рейс. Только на этот раз Павел уже втиснулся в кабину,

примостился на узкой доске, вбитой косовато, и, упираясь коленом в какой-то рычаг, под адский грохот мотора,

в бензинном чаду задремал. Сон его, прерываемый ежеминутно, длился все-таки около часа, потом мотор стал

сбавлять обороты, и Павел протер глаза. Они причаливали к берегу.

— Вон ваша барышня стоит, — сказал моторист.

Павел, едва ворочая тяжелой головой, хотел было ответить, что никаких барышень у него нет, и вдруг

увидел: Тамара стояла на берегу.

Он еще был отуманен сном, тело его затекло от неудобной позы; ее появление не вызвало в нем

заметного удовольствия. Все-таки он выбрался боком из кабины, больно стукаясь о металлические части; и

здесь воздух, искристый, играющий солнцем и ветром, резанул его лицо и его легкие так, что он мгновенно

ощутил столь частое теперь в нем животное счастье в каждой клеточке.

Он подал руку Тамаре, она вскочила в лодку. Она тоже была сейчас частицей воздуха и воды; широкие

солнечные полосы, отраженные рекой, проходили по ее лицу. Коричнево-вишневые глаза брызгали светом, и

помпон вязаной шапки, плохо пришитый, лихо подпрыгивал на ветру.

В сущности, Тамара не была не только красива, но даже и привлекательна подолгу. Обаяние ее

заключалось лишь в том оживлении, которое охватывало ее временами. Тогда словно беглое солнце заглядывало

в ложбину, загоравшуюся венчиками цветов. И притом не всякое оживление так красило Тамару — не радость,

не изумление, не гнев, а что-то таящееся между ними, не само чувство, а его возникновение. Но вдруг юное,

гордое, пленительно-открытое выражение озаряло ее всю, и, когда оно уже гасло, исчезало начисто, что-то от

него все-таки оставалось в памяти другого человека.

Теперь они видели все то, мимо чего слепо проплывали ночью. Посреди бурной речной воды стоял домик

бакенщика с двумя окошками и красной звездой на челе. Не только клочка суши не было вокруг, чтобы

поставить ногу, но вода подмывала половицы. В десяти шагах торчал конус затопленного стога.

Попался и дом кирпичный о двух этажах — ласточкино гнездо, — волна колыхала ему крыльцо. Рядом

остров — сарай с кучей навоза, белая лошадь, куры, а ступи они шаг — и уже Гаребжа!

Плывут облака по второму небу — вверху облака и внизу облака. Вода желта, синь воздух. Стоит на пути

лесок — дубки. В ледоход, он принимает на себя все удары льдин: стволы в зарубках. И над ним тоже бегут

дырявые облака; светлые пятна отражаются между стволами, словно тусклое солнце плывет по тысяче лежачих

зеркал.

Неожиданно пошел дождь: густой, звонкий, подогреваемый сбоку солнцем, и катерок смело вошел в

столб радуги. Ворота ее раскинулись на полнеба: река в дождевой пелене стала мутно-золотой, цвета летающей

над овином овсяной пыли.

От дождя они схоронились под брезент и несколько минут, сблизив головы, дышали общим крепким

запахом просмоленной парусины и слабым — папирос и одеколона от волос Павла. Потом солодовый запах

реки властно ворвался под брезент, они откинули краешек и увидели, что радуга, которая уже было потухла,

стала снова разгораться за их спиной, словно кто раздувал ее, но не ровной дугой через весь небосклон, а

нежно-розовым и светло-зеленым пеньком, — на нем уместились целиком сторожка бакенщика и островерхий

стог.

Павел стал расспрашивать, что она успела сделать за это время. Тамара охотно отвечала. Ей нравился и ее

магнитофон и все те технические термины, которые были так темны для Павла.

— Значит, можно считать, что вы нашли свое место в жизни и будете сначала записывающей барышней, а

потом записывающей дамой?

— Может быть, и так, а может быть, и нет, — загадочно ответила Тамара. — Мне это пока нравится,

потому что много можно увидеть. А так только и надо жить в молодости. Но потом — и, может быть, уже скоро

— я хотела бы делать другое. Я вам не говорила: я учусь заочно в институте. Если приналягу, то кончу через

год. Буду учительницей, поеду на север. Я ведь там еще никогда не бывала. Или, наоборот, поеду на юг, где

родина отца, найду его аул, разных своих родичей; будут меня звать не Тамара, а Тамар, стану я печь чуреки…

Павел от души смеялся.

Разговор у них шел в самых мирных тонах. Павел опять чувствовал в полной мере свое превосходство

старшего, образованного, бывалого человека. Наконец просто мужчины, черт возьми!

— А что вы увидали? — спросила его Тамара.

Павел рассказал о статье, которую намерен дать в ближайших номерах своей газеты. Помимо сева, он

поговорит и о культурных нуждах маленьких деревень, для которых правление колхоза с самым немудрящим

клубом уже почти столичная роскошь. Да и в самом Конякине клуб — бывшая усадебная конюшня угрюмой

кладки. Не оштукатурен, а только выбелен по кирпичу внутри. Вдоль стен на чурбачках доски. А середина

пустая; когда привозят кино — все стоят. Председатель взваливает на плечо неширокую домашнюю скамейку и

несет для индивидуального пользования; садятся с супругой.

Тамара слушала его со странной полуулыбкой:

— А как вам показался бригадир?

— Толковый малый.

— Может, и самогоном угостил?

— Не буду скрывать: попробовал.

Вдруг она взорвалась. А знает ли он, собирающийся говорить о культуре, что в деревне этой все варят

самогон открыто, из чего попало, для крепости добавляют табак, резину и, мало того, даже что-то вроде

муравьиной кислоты. Участковый смотрит спокойно: ему поднесут, он и едет дальше, качаясь. Вот и процветает

бойкая торговля самогонного колхоза имени Шашко; отравляют полрайона. В самой Сноваздоровке то и дело

драки, скандалы, чуть не убийства. Он видел жену бригадира? Ах, упала с крыльца?! А хочет он знать, как было