самолюбива, с ней можно было говорить о многих вещах.

Родители Володьки не вернулись. В восемнадцать лет он был зачислен в военную школу и мечтал

отомстить врагу. Но война кончилась, школу расформировали, и его после службы на границе ожидала другая

жизнь. Еще в армии, справив свое двадцатилетие, он сосчитал, что Тамаре теперь шестнадцать. Это удивило

его. Он знал из книг, что в шестнадцать лет для девушек начинается любовь. Он написал ей грубовато: “Не

втюрилась ли она уже в кого-нибудь?” Она ответила обиженно: “Нашел дуру!” Но сам Володька как-то в глухой

лощине между сопками, где никто не мог его слышать, кроме коршуна, озираюшего из поднебесья свои

владения, произнес вслух: “Милая Томка”.

Это сочетание слов удивило его. Он знал их по отдельности, но никогда не соединял вместе.

“Милая… милая Томка!”

Какими невооруженными перед полчищем чувств входят в мир молодые люди! Только мудрый

Макаренко пытался учить своих колонистов правильно понимать биение сердец. Он знал, что с первой

любовью надо обращаться бережно: ведь она — отверстые ворота в мир.

Потом, взрослыми, мы будем, возможно, вспоминать ее с улыбкой: ведь часто она не нуждалась даже в

поцелуях. Но зато сколько во имя нее совершалось подвигов!

Тамара не была первой любовью Барабанова. Она вообще не была его любовью. Существовала другая

девочка с затейливым именем Римма, мамина дочка, Володькина одноклассница. Он писал ей записки с

невинным содержанием (“Одолжи на день географию”), но это ее не обманывало. Она благонравно дожидалась

перемены, скуластенькая, плотная, как репка; по шестнадцатой весне она намного обогнала своих подруг. Это

дало ей ненадолго обманчивое сознание превосходства: они еще оставались гадкими утятами, а она уже была

маленькой лебедью! Этой-то лебеди Володька и должен был как-то, на пари, сказать… И прямо в глаза!

Мальчишки в пятнадцать лет полны острого любопытства к плотским тайнам. Разговор, который начался

шуткой, зашел у них так далеко, что Володька уже не мог отступать. Он торжественно поклялся, что сделает

это. Скажет. И с тех пор шесть пар глаз, вся их гоп-компания, неотступно следили за каждым его разговором с

Риммой, стараясь по выражению лиц понять: сказал или не сказал? Но он не мог сказать этого на школьной

лестнице или в проходном дворе. Страшные слова требовали таинственности. На выходной он позвал ее на

реку. Они лазали по кустам, швыряли камни. Нанять лодку им было не на что. Скуластенькая Римма оказалась

таким добрым малым, когда отпала необходимость кривляться на чужих глазах, что Володька забыл о нависшем

над ним проклятии. Они обгорели на солнце и вернулись еле живые от усталости.

Со времени заключенного пари истекло две недели. Мужская честь Барабанова стояла на карте;

приятели, уже не стесняясь, насмешничали в лицо. И тогда он решился. Смелея от отчаяния, догнал девушку на

улице и насупленно брякнул, глядя себе под ноги:

— Римма, я хочу сказать… Ты… будешь со мной спать?

Он с мольбой поднял на нее глаза. Рот ее приоткрылся, как у маленькой: она силилась понять. Потом

сделалась красной, и, по мере того как она пунцовела, он бледнел, чувствуя, что от него отлетает как бы

последнее дуновение жизни.

Римма подняла руку и слабо, не размахнувшись, ударила его по щеке. Приятели видели издали, ему не

пришлось ничего объяснять. Он даже не подошел к ним. На следующий день он поссорился с одним из них,

через неделю со вторым. Гоп-компанпя распалась. К этому времени относится начало его знакомства с Тамарой.

Конечно, он знал ее и раньше, ведь они жили в одном доме. Но теперь встретились совсем иначе. Барабанов

записался в школьный литкружок — надо же как-нибудь убивать свободное время! Кружок был для

старшеклассников, из маленьких оказалась одна Тамара.

— А тебя как сюда пустили? — спросил он громко, увидев ее в первый раз.

Тамара заморгала; на помощь ей пришла руководительница:

— Она наш поэт, — и погладила девочку по голове.

Тамара вспыхнула, а Володька отвернулся. Он не любил видеть, как люди краснеют.

Кружок занимался после уроков, вечером они возвращались вдвоем по темному городу. Казалось бы,

взрослому парню зазорно водиться с такой пигалицей, но Володька водился, и выяснялось, что Тамара много

знает, что она читала про Наполеона (а он не читал) и что в самом деле пишет стихи.

И можно ли отважней драться,

Чем бьются наши сталинградцы…

— Ну, — спрашивала она, — доходит?

До него доходило.

Однажды на большой перемене на Тамару из-за угла налетел какой-то мальчишка и ударил кулаком под

ложечку. Дыхание ее прервалось, она стала медленно валиться набок, чувствуя, как в открытый рот падают

невкусные снежинки. Ей казалось, что она умирает. Придя в себя, первое, что она увидела, это мальчишку с

расквашенным носом, валявшегося у нее в ногах. Рядом стоял Барабанов. Его сумасшедшие глаза выскакивали

из орбит. Его, конечно, тотчас повели в учительскую, но как-то скоро оправдали: нашли, что он поступил, как

брат. Девочки в школе были не избалованы рыцарством. Тамара стала гордиться. Она не знала, конечно, что

Володька заступился за нее просто так, а сам думает только о Римме. Римма больше никогда не разговаривала с

ним, хотя при посторонних ничем и не показывала, что сердита или оскорблена. Она просто проходила мимо,

прямо глядя перед собой. Так было лучше, он знал. И все-таки во всем ее облике он читал теперь, что она

считает его трусом и никчемным, жалким человечишкой. Неизвестно, откуда он вывел такое заключение.

Однажды на перемене он вскочил на подоконник и, не глядя на Римму, громко объявил, что вот сейчас пройдет

до второго окна по внешнему карнизу, маленькому кирпичному выступу. Никто не успел остановить его, он

шагнул за окно. Это длилось долго, очень долго. Римма, замерев, ждала вопля снизу, куда с трехэтажной высоты

на мощеный двор рухнет Володькино тело. Тело неуклюжее и подвижное, с выступающими позвонками на шее.

Едва его бледная, торжествующая мордочка показалась в раме, Римма встала и вышла из класса. Она долго

плакала от волнения под лестницей. С этого дня она все ждала, что Володька подойдет и заговорит. Но он не

заговаривал. Он стал спокойнее и веселее. Зато Римма сделалась слишком задумчивой. Теперь на уроках она

искоса подолгу смотрела на Барабанова: как он наклоняет и вскидывает голову, как золотится на свету его чуб.

Она думала о нем так много, что, если бы он без всякого предупреждения пришел к ней домой, даже ночью, она

бы не удивилась. Но он не приходил.

К школьному маскараду мама сшила Римме платье червонной дамы. Володька бегал в обычном костюме,

но под маской рогатого чертика. Он часто сдвигал маску и обтирал лицо: было душно. И опять не случилось

никакого чуда для Риммы. Она только приметила, что возле Володьки вертится чернявая пятиклассница, с нею

он говорил дольше всех. А после двенадцати они вместе ушли домой.

Римма понимала, что пятиклашка не соперница ей, но все-таки она не могла больше медлить. В

воскресенье, когда, как она узнала, детский дом отправится в лес на лыжную вылазку, она заранее прибыла на

их маршрут и, выбрав укромное местечко, принялась ждать.

Под реденьким снежком деревья стояли совершенно белыми. Это были купы лесных берез, не

исцарапанных, не подточенных снизу, как червивые грибы, а молочных от самых корней до верхушек,

выраставших прямо из снега, как его продолжение.

Римма казалась сама себе Красной шапочкой, заблудившейся в лесу.

Очень не скоро, так что она успела заледенеть, вдали пробежали первые лыжники. Она хотела подойти

поближе, чтобы не пропустить Барабанова, но ноги у нее почти не двигались. Тогда она испугалась по-