настоящему. Снегопад незаметно кончился, снег стал сухой, жесткий и под лыжами издавал тот же звук, что и

резец по стеклу.

— Володька! — закричала она не своим голосом. — Барабанов! Барабанов!

Повертев головой, он увидел полузасыпанную фигурку, сидевшую на снегу. Римма не могла ничего

объяснить, она только тряслась и всхлипывала. Начинало смеркаться. Володька долго вел ее по дороге, пока их

не подобрала попутная машина, и в городе он с рук на руки сдал стучащую зубами дочку испуганной матери.

Он так и не узнал, почему она очутилась в лесу, но радовался, что ссора кончилась сама собой. После болезни

Римма вернулась в класс радостная, повзрослевшая, еще больше отличаясь от всех других девочек. Теперь они с

Володькой ходили вместе в кино и, не скрываясь, разговаривали все перемены. Во время экзаменов они поехали

за город искать зимние березки. Им понравилось бывать здесь.

Слова, которыми Володька когда-то оскорбил Римму, шипом засели у обоих в памяти, но они никогда не

возвращались к этому и добросовестно зубрили свои учебники.

А вокруг них повсюду росли на высоких ножках весенние цветы — баранчики, у которых так сладок

стебель, особенно там, где он потоньше, у самого венчика со множеством мелких бледно-желтых чашечек.

Однажды, за обычным теперь для них разговором полунамеками, они зазевались, и посыпался дождь

сквозь солнце, как слезы на улыбающемся лице. Они влезли, пригибаясь, под старую ель, широкую, как шатер.

Со всех сторон висели опущенные ветви с острыми иглами. Казалось, это струились вперемешку две нити:

пасмурная нить воды и серо-зеленая нить хвоинок. Трава шуршала дождем, он был теплый и незатяжной.

Они сами не понимали, почему земля оказалась такой скользкой у них под ногами, что они упали на нее,

задохнувшись, как после долгого бега, толкая друг друга локтями и коленками; почему сумрака старой ели было

все-таки недостаточно, и они зажмурились, пока руки их касались друг друга; почему в этих страстных

неумелых движениях было все-таки больше слабости, чем силы, и Римма смогла закричать, опомнившись:

“Нет! Пусти!”

Володька, разжав руки, сидел взъерошенный, как воробей, сердце его утихало рывками.

— Я все равно женюсь на тебе. Увидишь.

Римма ничего не ответила. Они молча вышли на солнечный свет.

Началась вторая полоса их отчужденности. Но скоро подошли каникулы, а потом, после лета, Римма

больше не вернулась в девятый класс: она уехала с родителями в другой город и постепенно изгладилась из

Володькиной памяти.

Уже в армии Володька вспомнил, что Тамара выросла; он просил ее карточек, беспокоился о том, как она

живет.

В глубине души он считал теперь ее своей невестой. Она не окончила школы и доучивалась в вечерней.

Еще год пробыла в детском доме уже старшей вожатой, за что ей платили небольшое жалованье. Потом поехала

с комсомольской путевкой на стройку в соседнюю, задетую войной область, и там с ней произошел случай, о

котором стоит рассказать.

На стройке Тамара очень скоро стала заметной: она сочиняла хлесткие стишки и выпускала

комсомольские “молнии”. Однажды она написала в областную газету злое письмо о парне, обманывавшем

девушек. Ей грозили его местью. Но письмо было все-таки напечатано под рубрикой “Фельетон”. Имя и

фамилия автора стояли полностью. В тот же день Тамара получила по местной почте конверт с вырезкой из

газеты. Поперек шло написанное крупными буквами площадное слово. Так началась месть. Но она оказалась

более страшной, чем можно было предположить.

До нее дошли слухи о том, что мать парня, старая учительница, заболела от позора и горя. Вскоре она

умерла. Сын уехал на похороны и больше не вернулся. Для Тамары начались черные дни. Ей никто ничего не

говорил, ее не обвиняли, но свет вокруг нее потух. Она работала машинально. Ночами хотела заснуть и не

могла.

Оказалось, что у нее нет подруг, а раньше ведь она дружила со всеми!

Муки ее стали так невыносимы, что она приняла решение, возможное только в самой неискушенной

молодости: ей следует тоже умереть. Часами она ходила по берегу Гаребжи, содрогаясь от обманчивой ровности

воды.

В одну из ночей, мысленно попрощавшись со всей страной под звон ее кремлевских курантов, она шла

по набережной, все дальше и дальше от замолкнувшего уличного репродуктора и наконец там, где парапет еще

не был восстановлен и открывался крутой речной обрыв, остановилась, качнувшись вперед.

— Э, нет, сестренка, — сказал кто-то за ее спиной, крепко ухватив за плечо. — А я — то думаю: “И что

она бродит в потемках!”

Перед ней стоял парень, старше ее несколькими годами, простоволосый, слегка навеселе:

— Ну, что натворила? Выкладывай.

Потрясение ее было так сильно, что она тут же принялась рассказывать, дрожа всем телом. Он ходил с

нею до самого утра взад и вперед по набережной, хмель из него вышибло. Это была очень длинная ночь, в

которую уместилась вся Тамарина жизнь. Иногда парень прерывал: “Стой, стой!” И записывал Тамарины стихи.

Они ему нравились. Или принимался откровенно хохотать.

— Ох, дура!

И она тоже понемножку улыбалась ему бледными губами.

Потом он задумался.

— Видишь, как все удачно складывается в жизни, — сказал он. — Сегодня у нас была заводская свадьба,

я оттуда и шел, а со мной рядом весь вечер сидел наш секретарь райкома комсомола Толя Бритаев, он меня

теперь знает, и я его знаю. — Парень выдрал листок из записной книжки и размашисто написал: “Бритаев Л.

В.”. — Приходи к нему послезавтра. Ты в какую смену работаешь? Порядок. Говорить ничего не надо. Я все сам

сделаю. Приходи и стихи приноси. А если что не выйдет, так сразу ко мне. Ну!

Он протянул ей руку, стиснул от полноты сердца, и они расстались.

Больше этого человека Тамара в жизни не видела. Только много позже она спохватилась, что он забыл

сказать ей свое имя и адрес. Но его добрая рука продолжала действовать. Бритаев долго разговаривал с нею,

велел принести в кабинет подшивку областной газеты, прочел фельетон, одобрил его, слушал стихи. Разговор

шел деловой. Бритаев позвонил в одно, в другое место — и судьба ее была к вечеру решена: она стала работать

в областной молодежной газете. Коллектив там был свойский, не очень умелый, но ревностный. Много ездили

по колхозам, статьи и заметки писались горячие.

Раза два Тамара встречала еще Бритаева, он интересовался, как дела, но это уже мимоходом. А она не

смела спросить фамилию того парня, который ходатайствовал за нее. Ведь она не знала, что он говорил тогда;

может быть, что они были знакомы с самого детства!

Из армии Володька Барабанов взял направление в область, где жила Тамара. Она не писала ему полгода,

но он надеялся ее разыскать. В первый же день в горкоме партии ему предложили поступить на краткосрочные

сельскохозяйственные курсы, с тем чтобы, возможно, стать председателем колхоза. Барабанов согласился.

Тамару он еще не нашел. Но зато в первый же вечер на танцплощадке встретил Римму.

— Это ты! — сказал он. — Вот здорово!

Римме минуло двадцать четыре года. Из маленькой лебеди она превратилась в серую утицу: не слишком

подросла, не слишком раздалась вширь, но что-то в лице у нее изменилось, пропал блеск юности, то розовое

сияние, которое овевает самое некрасивое существо, превращая его хоть ненадолго в цветущую яблоньку. Она

не просто обрадовалась Барабанову, она сразу предъявила на него права.

Ведь это же был ее Володька, который когда-то так отчаянно любил ее, что решался на самые

сумасшедшие поступки! А она из-за него пролежала три недели с воспалением легких. Ничего подобного

больше в жизни с нею не случалось.

Она взялась за Володьку круто, и уже через два дня жизнь его регламентировалась так, как того хотела