Аи ты, драгунчик, соскучился. Да драгунчик замучился… По своей родной кровиночке…

- Да, искренности той нет, - петь, сказал фельдфебель. - Не плакавши, слезы просятся. Ночью лежишь, и словно вошь не дает спать…

- А что же теперь будет? - спросил Митя.

- По кому теперь человек должен равняться? - громко спросил фельдфебель. - Вот за-

помни, что старик говорит. За Богом молитва, а за Царем служба не пропадет. Идти бодро, весело на врага, не сильной, не дюжей бьет, а смелый, упорный и храбрый. Держи коня сытого, шашку вострую, догонишь врага и побьешь… Так было по старине, а теперь этого нет, - сказал он и поник головой. - Самое первое плечо погибло, - добавил он грустно.

Митя сидел, обняв Лагина за пояс. Ему от слов солдата стало тяжело.

Фельдфебель вышел из сарая и, сев на камень, закурил трубку.

18

Отряд вызвали в тот же вечер. Рожок загудел, полковник отдал команду, и все двинулись. Позади отряда на телеге везли бочонок с водой, в которую полковник влил бутылку рома. Все желали выпить. В походе все настоящие солдаты пьют. Так, прикладываясь к крану, наигрывая «козочку» и распевая, добровольцы продвигались вперед.

В четырех верстах от Ярославля по Ростовской дороге у небольшого имения была объявлена ночевка. Это был деревянный, обшитый тесом

дом, на площадке перед которым росла елка. К ветке дерева был привязан ручной филин, и добровольцы, обступив его, долго наблюдали, как филин глядел на них круглыми глазами. Ночью заухали орудия, загромыхало вдали перекатами, и неприятельские снаряды начали рваться вблизи имения, брызгая вверх желтым пламенем.

Полковник вывел отряд в поле, и добровольцы увидели, как снаряд хватил в стену дома, как крышу имения прорвало пламя и взвилось костром, осветив поля и дымные взметы орудий. Ночевали в поле.

Наутро не было ни дома, ни филина, ни елки. Ископанное снарядами пожарище курило горькие дымы.

Несколько десятков немецких военнопленных, работавших в усадьбе, присоединились к отряду. Днем добровольцы беспечно продвигались по большой дороге, обсаженной деревьями. Отряд не знал, что в это время по ярославским дорогам подползали, отрезая все выходы, серые красноармейские колонны и пыльные эскадроны с тяжелым грохотом многочисленных арьергардных батарей.

Когда отряд дошел до холмистой равнины, полковник повернул добровольцев спиною к Ярославлю, рассыпал их в цепь и заставил рыть окопы. Издали, со стороны Ярославля, долетал росший с каждым часом орудийный грохот. Два бронепоезда били по городу не переставая. Перед рассветом повела наступление неприятельская цепь. Мите казалось, что люди катились серыми комочками, исчезали и вновь появлялись, чтобы вырасти больше.

- Шиш, кроты! - покрикивал на добровольцев фельдфебель, стоя во весь рост, видя, что, испуганные визгом пуль, мальчики прячут головы.

В начале боя Мите было страшно. Он работал на пулемете вместе с Лагиным. От стрельбы не было ничего слышно, пулемет дрожал, как мокрая собака, и иногда на него находил затор и он закусывал своим медным ртом ленту. И эту ленту нужно было выправлять, несмотря на бороздившие землю пули. Полковник Лебединский, стоя, отрывисто командовал. Иногда он подбегал к мальчикам, отнимал у них винтовки, приказывал подняться на ноги и учил их, как нужно стрелять. Неуверенно продвигавшаяся цепь неприятеля залегла и начала отстреливаться. Митя, собрав всю силу воли, поднялся на ноги и, побледнев, заложил руки в карманы, прошел до Архипа Семеновича.

- Молодец. Хороший солдат. Люблю за удаль, - сказал фельдфебель.

Митя таким же шагом вернулся к пулемету. Тогда многим стало стыдно, и они, желая покапать, что тоже не боятся, начали стрелять с колена.

Потом Лебединский поднял мальчиков на ноги и бросил их в штыки. Справа от Мити, гортанно крича, бежала цепь немецких военнопленных.

- Ну, ребятушки, вперед! Чур, носами не зарываться! - покрикивал бежавший вприпрыжку фельдфебель. - Догони, догони!… Ай-ай-ай!…

Вскакивать и бежать было страшно. Но красноармейцы не выдержали и удрали, побросав свои винтовки. Правда, в том бою убили лохматого студента и худенького, с девичьей талией, лицеиста, но зато другим стало смелей.

Когда мальчики научились стрелять, рыть окопы и не прижиматься к земле при посвисте пуль, из Ярославля прислали на подкрепление отряд немецких колонистов и легкую батарею. Пушки работали недалеко от цепи, и сразу стало спокойнее при виде своих подпрыгивающих при стрельбе орудий.

Лебединского кадеты полюбили. Они перенимали его движения, смех, полюбили его лихо подкрученные усы, штрипки, звон маленьких шпор и ругань «чертом».

- Ишь, сколько мы боевых дней отломали! Черт!… - говорил Лагин, закуривая возле пулемета папиросу.

Ждали англичан. У Всполья, около железной дороги, дрались целый день. Добровольцы почернели, оборвались, были голодны, но чувствовали себя настоящими солдатами.

Большевики окружили город со всех сторон. До отряда докатилась печальная весть, что повстанцев разбили у Кузнецовки и за Волгой. Каждый день отряд отступал под артиллерийским огнем к Ярославлю, не отдавая без боя пи одной пяди земли, унося на руках раненых.

В одну из ночей неприятель пробрался к тыл немецкой роты, и красноармейцы, вырезав заставы, разбили и отжали отряд Лебединского вплотную к Ярославлю.

Когда на вокзале разорвавшийся бризантный снаряд смешал всех в одну кучу и Лебединский в разорванном-осколками кителе, качнувшись, свалился навзничь и не встал, а фельдфебель Архип Семенович, прохрипев, лишь успел поднести ко лбу правую руку, отряд распался.

Было жаль полковника, как отца родного. Было жаль людей, научивших не бледнеть в полях.

19

Раненого Лагина Митя привел в дом Шатилова.

Руки Ани чуть дрожали, когда она делала перевязку. Лагину было стыдно, когда с него осторожно сняли залитую кровью гимнастерку.

- Вы простите меня, Куний Мех, - сказал, покраснев, умоляющим голосом он, - у меня рубашка здорово грязная.

На его левой руке алела маленькая ранка, похожая на серповидный надрез. Пуля не задела кости, входное отверстие уже забухло, и только выходное, величиною с серебряный пятачок, сильно кровоточило. Алая тонкая струйка бежала к локтю и сеткой расходилась по кисти руки. Аня молчала, слегка поджав губы, смазала ранку йодом, и по ее лицу было видно, что она страдает за чужую боль.

- Родненький, вам не больно? Я еще чуточку смажу.

- Спасибо, Куний Мех, - ответил Лагин, чуть сдвинув брови, и улыбнулся, и просветлел, встретив ее настороженный взгляд, - вы настоящая отрядная сестра.

Она быстро сделала перевязку, смыла с его руки кровь и ушла, унося его рубашку.

- Ишь, какая, - сказал с удивлением Лагин, - вот тебе и наши гимназистки. - Он приподнял свою похолодевшую руку и хотел ее согнуть в локте. - Ничего, драться можно, - сказал он, слегка поморщившись от боли.

- К вечеру, братко, нам нужно уходить, - сказал Митя, снимая солдатскую шинель. - Сборное место - Спасский. Там еще оборонятся думают.

- Я здорово, Митя, устал. Чертовски спать хочу, - вскинув брови, медленно сказал Лагин.

Вошла Аня. Она накормила их молоком, творогом и хлебом. Кадеты за столом дурачились и просили покормить их с ложечки, а Аня примеряла платок, делая из него косынку сестры. Но у Лагина слегка кружилась голова, и она отвела его в комнату полковника.

- Вот здорово-то, - сказал Лагин, коснувшись головой подушки. Потянулся и мгновенно заснул.

Когда Аня вернулась в гостиную, Митя тоже спал, сидя на диване, склонив голову к плечу. Она села рядом и долго смотрела на его загорелое, похудевшее лицо, со лба загар был словно смыт. Она долго слушала его ровное дыхание, а потом принесла подушку и, стараясь не разбудить Митю, обхватив рукой его плечи, потянула его, и он послушно съехал на подушку и лег боком. Тогда она подняла его ноги, обутые в пыльные, потрескавшиеся сапоги, и положила их на отвал дивана, слегка устала и тихонько засмеялась. Он, открыв на миг глаза, улыбнулся и, откинув руку, снова заснул. Она села на край дивана и начала разбирать его спутавшиеся отросшие волосы. Во сне он сказал: «Пулемет… слушаюсь… Да, да… на опушку…»