Остальные немедленно последовали за ним, кроме группы у подножья самоубийственных скал. Женщина явно ждала прилива, окружённая своей семьёй — или, возможно, просто шумной толпой патологических туристов, у которых у всех были эмоцигогические записыватели и свободно летающие камеры. У женщины было усталое, довольно приятное лицо. Она совершенно не выглядела обеспокоенной; вероятно она купила образец наркотика в посёлке. Металлические ленты, которые держали её запястья и лодыжки, сверкали в свете заходящего солнца.

Я знал, что я должен спуститься и сделать запись этого определяющего события, как, возможно, и полагалось — самоубийство было главной индустрией в посёлке. Но по какой-то причине я не смог заставить себя сделать это.

Я оставил других туристов смотреть, как прилив взбирается на Высоты, и отправился на поиски обеда. Я нашёл чисто-выглядящее полуподвальное кафе внизу узкой аллеи, реклама гласила: «Настоящая кухня Северного Хребта». Она состояла из разнообразных рыб и моллюсков — солёных, копчёных, вяленых — а так же из нескольких видов тощих овощей, всё это с серым крошащимся хлебом на основе водорослей. Бывало гораздо хуже и я пытался держать свой разум открытым. Мои фэны заслужили эту компенсацию. Стойкий вкус жира, который густо покрывал моё нёбо, кому-то мог показаться очень чудесным. Конечно, в наши дни большинство воспроизводящих консолей позволяют своим пользователям выделять единичную чувственную дорожку — вкус, например — и подавлять другие нежелательные дорожки. Так что мои фэны не были всецело отданы на милость моих неблагодарных мыслей.

После обеда я вернулся в свою комнату, чтобы заняться небольшим редактированием.

Во все свои путешествия я беру с собой большой складной плоскоэкранный монитор. Он не голографический. Человеческое зрение не голографическое… вот моё обоснование. Хотя моя маленькая дистанционка записывает частично голографическое изображение, через радиолокационные колебания, я не использую эту возможность в своих законченных чипах. Я не хочу этого раздражающего контраста текстуры между изображениями, записанными с моего оптического нерва, и изображениями, записанными моей камерой, поэтому я выровнял вводное устройство камеры до обычного стереоизображения. Кроме того, нет ничего более раздражающего для художника, чем смотреть, как люди ходят вокруг своих холокубов, вглядываясь в углы, выискивая мелкие детали, которые художник не хотел, чтобы они заметили. Люди наслаждаются, проделывая это, ну так что? С моим материалом им придётся довольствоваться видеть то, что вижу я. Внешние изображения я использую только тогда, когда есть необходимость в ясности. Один критик сказал о моём последнем чипе: «… цепляется крохотными слабыми коготками за свою вышедшую из моды технику, пытается скрыть свои ограниченности за фальшивой и вымученной простотой». Я не моден, я знаю — это одна из причин моей угасшей популярности, так сказал мне мой агент Далримпл Клим.

Я выключил записыватели и разложил большой монитор.

Некоторое время я просто переключался между дорожками, получал ощущение материала, пытался проскользнуть в то странное состояние двойного разума, которое я должен принять, для того, чтобы работать со своими собственными воспоминаниями. Не каждый сможет вновь проживать переживание и одновременно сохранять полезное осознание того, что здесь и сейчас. Это как дезориентирующий наркотик, такое психическое состояние, разновидность целеустремленного бреда. Это как сон, за тем исключением, что чьи-либо записанные воспоминания являются гораздо более яркими и реальными, чем любое сновидение, и они могут легко ошеломить неопытного человека. В действительности, некоторым приходиться прибегать к фильтрам, которые понижают интенсивность записанного переживания. Но я занимаюсь этим уже очень давно. Моё сознание легко разделяется на два потока, которых требует эта работа.

Меня осенило, что до сих пор объединяющей эмоциональной окраской в этих сегментах, казалось, было отчаяние. Через секунду этого каприза я сказал: «Начни с самого начала, снаружи внутрь».

Я открыл экспериментальную дорожку и запустил звонок от моего агента.

Я никогда не сдавался; вот и доказательство — в кадре я со стороны, в грязных шортах, серо-телый и нестриженный, сгорбился над видеоэкраном своего телефона. За исключением тех случаев, когда я редактирую прошлые переживания и не хочу рисковать возможным фатальным эмпирическим гетеродинированием, я всегда держу свои записыватели работающими; вот почему я могу утверждать, что я никогда не сдавался. Я посмотрел, как немного более молодой я сам сдержанно пообщался с Климом, в миллионный раз отметил, какой я маленький и обыкновенно-выглядящий человек. Мои волосы черные и прямые, и когда я хорошо подстрижен, они плотно прилегают к черепу. Лицо моё немного хищное с прикрытыми голубыми глазами, глубоко посаженными под сильно изогнутыми бровями. У моего рта иногда злобный изгиб. Мои руки длинные и костистые, и, несмотря на замечание Тига о «мягких белых людях», моя мускулатура хорошо развита, и я сильный для своего размера.

Я дал наплывом общий план, двинулся внутрь, позволил отчаянной и неохотной надежде ясно проявиться из этой эмоциональной смеси.

Затем я сделал искусно смонтированный резкий переход к тропе в тот первый день…

Когда я подустал, я осознал, что в этой пробной дорожке я отошёл от своих прошлых работ. Прежде я всегда старался быть, настолько, насколько мог, чистым блокнотом, пустой оболочкой. Я всегда верил, что подобная нейтральность в эмоцигогической записи является существенной. И мой агент и редактор всегда напоминал мне главное табу нашей индустрии: не делай воспоминаний о вспоминании. «Пока не станешь мега-звездой», — сказал мне однажды Клим — «никто не будет осуждать тебя за твои методы работы или эстетические философии, или художественный страх. Запомни это».

Сейчас я позволил своим личным беспокойствам просочиться в каждый эпизод так, что эта работа стала историей обо мне, а не о безымянном посёлке и его жителях.

Я был обеспокоен и расстроен, но по какой-то причине я сохранил эту дорожку. Может, была необходима перемена, может, я ошибался относительно того, чего хотят мои фэны, или, возможно, изменилось то, чего они хотели.

Я встретился с Одорини в назначенное время. Ресторатор надел тёмный плащ и плотно затянул капюшон вокруг лица. Он выглядел немного зловеще в свете ламп.

Он глянул мне на ноги. «Вы обули удобные туфли. Очень хорошо. Идём?»

Он привёл меня к ближайшему входу в пещеру и прижал ладонь к идентифицирующей пластине. Раздался перезвон и железные ворота со ржавым скрипом отошли назад. Всё это было очень атмосферно. Одорини бесстыдно подыграл этому эффекту. Он повернулся и поманил меня внутрь, уставившись широко раскрытыми глазами. «Пойдём со мной… вниз, вниз, вниз во тьму», — сказал он и дико захохотал.

Как только мы вошли внутрь пещеры, включилось автоматическое освещение и стала видна искусственная ровная дорожка. Одорини слегка подтолкнул меня локтем. «Ну как я?» — спросил он.

«Чересчур», — ответил я. «Мне придётся вырезать вас из этой сцены».

Он воспринял это с юмором. «Полагаю, что вы правы. Я не создан для мелодрамы. Моё лицо слишком серьёзное».

Я начал подумывать, что сделал ошибку, наняв Одорини. Его постоянное осознание моих целей отвлекало.

«Послушайте», — сказал я. «Сделайте мне одолжение, притворитесь, что вы не знаете меня? Притворитесь, что я просто ещё один турист».

Он взглянул резко официально. «Конечно. Мне следовало знать лучше».

Когда мы зашли поглубже в пещеры, я осознал, что примитивный посёлок сверху был преднамеренно привлекательным своей оригинальностью фасадом. Пещера была основательно модернизирована — хорошо освещена, с тропинками с упругим покрытием и стальными перилами. На некоторых перекрёстках были маленькие автоматизированные киоски, где можно было приобрести указания, как куда дойти, так же как горячие напитки и легкие закуски.