куреневцы сразу валились спать. Коротки еще в августе ночи, вечерняя заря

чуть не встречается с утренней, а надо дать утихнуть усталости в руках, в

ногах, в одеревеневшей спине, дать отдохнуть телу от едкого пота.

Василь же, едва только начинали сгущаться сумерки, видел лишь изгородь

возле дома Чернушки, где они стояли в первый раз, когда он еще не

осмеливался обнять Ганну, и где с той поры они простаивали все ночи.

Спешил он и в этот вечер. Глотнул немного огуречного рассола, схватил

огурец, чтобы съесть по дороге, и выскочил из-за стола. Мать, почти

невидная в душных сумерках хаты с другой стороны стола, посоветовала:

- Возьми еще. Или вот редьки попробуй...

- Наелся уже...

Василь потянулся, отгоняя усталость, почувствовал, как ноет натруженная

за день спина, подкашиваются ноги. - Приходи пораньше...

- не удержалась, попросила вслед мать.

Закрывая дверь, услышал, как она вздохнула. Прежде, когда мать еще не

знала, что происходит с сыном, спрашивала, куда идет, советовала лучше

остаться дома, отдохнуть, потом по счастливому лицу Василя, по разговорам

женщин поняла все и лишь вздыхала теперь...

Василь соскочил с крыльца и на миг остановился, думая, как идти -

улицей или задворками. В другие дни ходил мимо гумна, чтобы не встретиться

с кем-нибудь, не задерживаться напрасно, а сегодня припоздал, пока отвел

коня на приболотье, - можно идти и улицей. На улице теперь ни души.

Все же подался на пригуменье, привычной стежкой. Миновав черное в

потемках гумно, от которого тянуло запахом старой,гнили и сухой свежей

ржи, дальше по тропке уже не шел, а бежал, веселый и нетерпеливый, к

знакомым, теперь таким милым грушам на краю деревни.

Еще издали заметил, что Ганна уже ждет. Прижалась к столбу, тихо стоит

у изгороди. В темноте ее фигура едва заметна, а лица и совсем не видно, но

Василь знает: это она.

Кто же еще может быть тут, на их заветном месте?

Она оторвалась от изгороди, сказала:

- Очень ты спешил!

- Очень, - не сразу понял он.

- Оно и видно: петухи скоро запоют!

- Гуза на приболотье водил...

Василь понимает, что это не оправдывает его, видит, что виноват.

- В другой раз пускай Прося горбатая столько тебя ждет. А я не буду...

Василь и не оправдывается, не просит, чтобы она не злилась. Он не умеет

просить. Так они и стоят вначале, близкие и далекие, стоят и молчат, один

виноватый, а другая - обиженная. Василь неловко ковыряет пальцем жердь,

отрывает кору, Ганна - хотя бы шевельнулась.

Где-то на другом конце деревни завели грустную песню, - видно,

собралась молодежь. Песня быстро утихла, нечаянно взвизгнула девушка,

которую ущипнул или пощекотал шутник парень.

- Алена Зайчикова, наверно, - первой нарушает тягостное молчание Ганна.

- Наверно, Алена...

- Вот любит визжать... Щекотки страх как боится!.. - Она вдруг укоряет:

- А вы уж и рады!

- Я что? .. Нужна она мне, как летошний снег!..

- Видно, нужна.

- Да я возле нее никогда и близко не сидел!

- Не врешь?

- Вот еще!.. Перекреститься разве? ..

Василь чувствует, что Ганна от этих слов становится мягче. Он, правда,

еще с опаской, берет ее теплую руку, - Ганна не отнимает. И Василю

становится радостно, он снова испытывает счастье, большое, необъятное, -

кажется, счастьем этим полна не только Василева грудь, но и вся ночь, вся

темная, духмяная тишина, дремлющая над Куренями.

Все кажется добрым, радостным - даже старые, потрескавшиеся, кое-где

облезшие жерди, за изгородью - тыква, упрямый хвост которой взобрался на

ближний кол. Дальше на огороде - среди тыквы, огуречных грядок, укропа и

стеблей подсолнуха - неясные в сумерках очертания груш, похожих на

странных часовых в балахонах. Груши то молчат, то шелестят, шепчутся меж

собой, как доверчивые подружки, шепчутся, конечно, о счастье, о теплоте

девичьих рук, о горячих юношеских пожатиях.

- Руки какие у тебя... - удивляется Василь.

- Какие?

- Маленькие. А сильные.

- Шершавые, - тихо говорит Ганна. - Как грабли...

- Нет...

- Не мягкие...

- Мягкие - это ж у детей...

- У городских девок, говорят, мягкие, гладенькие. Как подушечки.

- Конечно, чистая работа... Не с вилами...

Они снова молчат, но молчание это веселое, светлое, чистое, радость

Василя как бы крепнет, ширится. Прижимая к себе Ганнины руки, Василь

наконец говорит:

- Ты, видно, дерешься больно...

- Боишься? - ласково улыбается Ганца и добавляет: - Я злая, если что не

по мне! Хведька вон как меня боится!

- А я так не боюсь...

- Гляди, какой смелый стал. Герой!

- И тебя, и языка твоего... все равно...

- Угу, смелый!

Своей шуткой Василь старается прикрыть странное желание, которое давно

не дает ему покоя: почему-то очень хочется поцеловать Ганну. Как будто

ничего особенного в этом нет, бояться нечего, а вот не может он

осмелиться. Не было еще никогда такого, мать и то, насколько помнит, не

целовал. Как только подумает, что сейчас поцелует Ганну, неловко делается,

одолевает стыд и тревога, но искушение, бес его возьми, не пропадает, даже

со временем усиливается. У других хлопцев это очень просто. Хоня-озорник -

тот и на танцах, при людях, бывает, поцелует, и ему хоть бы что! А Василю

трудно. У него все выходит не просто.

- Ой, не жми так пальцы! - просит Ганна.

- Я ж не очень...

- Не очень! Аж терпеть нельзя!..

Василь отпускает ее руки. Долго после этого он стоит молча, затаив в

груди обиду. Подумаешь, какая нежная, немножко от души пальцы сжал, так

она уж и стерпеть не может! Не хочет - ну и не надо! Он и совсем может за

руки не брать! И не возьмет.

И так не в меру разговорившись перед этим, в мыслях уже отдалившийся от

нее, Василь долго молчит. Молчание, как и прежде, его не стесняет. Василь

будто и не замечает его. Он и так стал слишком болтлив с Ганной, другие,

бывает, из него слова не вытянут. Василь не охотник до пустых разговоров.

Шумят, шепчутся груши. Где-то залилась лаем собака, ей отозвались

другие. Собаки быстро умолкают, и снова - только груши шумят...

Василь молчит, несмотря на то, что Ганна начинает беспокойно

шевелиться, поглядывает на него с нетерпением.

- Гляжу я на тебя и думаю... - говорит Ганна и нарочито умолкает.

- Что?

- Кавалер из тебя веселый!.. Будто воды в рот набрал!

Василь уже готов был снова обидеться, но Ганна ласково, искренне просит

- Скажи что-нибудь!..

У Василя от этой искренности готовая было прорваться обида сразу

пропадает. Он, повеселев, думает, ищет, что сказать.

- У Корча вороной жеребец ногу на гвоздь напорол...

Хромает... Корч ездил в местечко за доктором...

- Ага, я его видела. Он вез его уже под вечер...

- Под вечер...

- Ну вот, видела. Старик сам, как грач, сидел с кнутом... И что - будет

он бегать, жеребец?

- Говорят, будет. Но, видно, попорвал на себе волосы старый Корч...

пока успокоили, - со злой радостью добавил Василь.

Ганна внезапно спросила:

- Ты вроде завидуешь?

- Я? Нет... - осекся Василь. - Было бы чему!

Он снова умолк, и может - надолго бы, но вдруг вспомнил важную новость,

которую услышал днем в поле.

- Говорят, землю заново переделять будут!

- Ага, и я слышала. Женщины на выгоне говорили...

- Хорошо бы. А то некоторые - расселись, как паны.

Все лучшее порасхватали!..

- Видно, правду говорят. Порядки теперь такие, что могут переделить по

справедливости.

- Корч вон какой, кусок отхватил. Возле цагельни!..