Зачем? В Нишапуре еще не высохла кровь его ученых друзей. И теперь-то, когда Шамс аль-Мульк дозволяет ему столь неслыханную свободу действий?

Загоревшись, он уже видел гигантский секстант, плавно, отрезком радуги, уходящий ввысь, к небу. Он построит, - может, на том холме? - лучшую в мире обсерваторию. И медресе, лучшее в мире, просторное, светлое. Особое, где молодежь будет заниматься точными науками. Нет, святош он в него не пустит! Пусть изощряются в словоблудии в своих темных кельях.

Он призовет к себе умных людей со всего Турана: астрономов, художников, зодчих, врачей. Всех, способных к творчеству. Противно смотреть на города, похожие на мусорную свалку, с их глухими глинобитными оградами, грязными каналами, с безобразной путаницей тупиков, закоулков и пустырей. На дороги с непролазной грязью, на переправы без мостов.

Здесь возникнут иные города и селения. С детства часто видел во сне Омар исполинское строгое здание, сверху донизу облицованное ярко-синими и белыми изразцами, изображающими ночное небо и звездный мир, - оно, все как есть, блестящее, стройное, отражалось в прозрачной голубой воде огромного мраморного бассейна, за которым, над белой алебастровой решеткой, чернели густые, в зеленых пятнах, кроны прохладных шелковичных деревьев.

Точно мираж, безмолвно вставало оно, то синее звездное здание у голубого бассейна, в красочных снах.

Иные люди - здоровые, сытые, знающие грамоту, люди, свободные духом, будут с песней трудиться в полях и мастерских. Наука - только она! - способна возродить к новой жизни эту многострадальную землю...

- Сто динаров и три фельса! Грох в грох, трах в прах вашу мать. Хорошо тут встречают гостей. Туркмен без мяса - не туркмен! Нас же кормят пустой просяной похлебкой...

Омар нашел приезжих поодаль, с краю стана, в отдельной палатке.

При виде молодого человека в дорогой парчовой одежде сообразили: перед ними - важное лицо, вскочили, согнулись в низком поклоне.

- Кто предводитель?

- Ваш покорный слуга, - неуклюже выступил вперед рослый воин средних лет в полосатом длинном халате. - Что прикажете, господин?

- Э! - воскликнул Омар удивленно. - Я тебя знаю.

Туркмен оробел, попятился.

- Я... вы... - бормочет смущенно, - не припомню, чтоб мы... где-нибудь встречались.

- Встречались! Шестнадцать лет назад на Фирузгондской дороге. Ты - Ораз из племени кынык. Ты просил не забыть о тебе, если я стану большим человеком. Вот я стал им! И не забыл о тебе.

- О боже! - У туркмена подкосились ноги. Он повалился на колени, припал головой к Омаровым сапогам. - Смилуйтесь! Не велите казнить. По глупости...

- Встань! Не таким смиренным ты был тогда на Фирузгондской горной дороге, где зарезал нашего Ахмеда.

Ораз тяжело встал и, не поднимая глаз, сокрушенно развел руками.

- Я тот самый ученый, за которым ты приехал, - добил его Омар.

«Пропал! - похолодел Ораз. - Я пропал, уже умер, будь я проклят!»

- Прикажете... собираться в путь?

- Нет еще, - вздохнул Омар.

Голубой Нишапур, Баге-Санг в цвету. Печальный старик Мохамед. Родные. По пути в Исфахан он мог бы проведать их...

- Пойдем со мною, пройдемся, - тихо сказал Омар.

Ораз несмело тащился подле, боязливо поглядывая сбоку, не узнавая его - и уже узнавая.

«Пожалел на свою голову. Прибил бы тогда на Фирузгондской дороге, и не было б нынче хлопот, давно все забылось. Теперь житья не даст».

- Ну, что в Хорасане?

- Все то же. Богатые богатеют, бедные пуще беднеют.

Эх, тоска! Она, давно уже было заглохшая, взметнулась в клубах черного дыма, как из еле тлеющего уголька вдруг вырывается пламя в костре. Даже сей головорез Ораз показался Омару до слез родным. Потому что внезапно, так грубо и зримо, живой и здоровый, с ясными глазами, крепким голосом, явился к нему прямо из детства.

«Убить по дороге в Исфахан! И сказать султану: заболел и умер. Друзья не выдадут. Или - кто знает? Могут продать».

- Ступай назад. - Омар, далекий, как на другой планете, сунул ему, не глядя, золотой. - Купи барана. Зарежь, зажарь, накорми друзей. И собери их в дорогу. Будьте готовы в любой миг выступить в путь. Поеду я с вами, не поеду - тебе тут незачем торчать.

«Э! Ему не до меня. У него своих забот сверх головы. Не станет мстить? Ладно, там будет видно».

По еле заметному, в кустах и песке, руслу древнего канала Омар вышел к холму, влез на обломок стены. Тишина. Черепки. Битый кирпич. Золотисто-белесая охра, глубокие синие тени. И вездесущий янтак, верблюжья колючка. Здесь, говорят, находилось летнее жилье бухар-худаков, славных таджикских правителей. Стояли дворцы, красота которых вошла в поговорку. Теперь тут пристанище черепах и змей - людоедов-гулей, если верить россказням, бытующим в окрестностях.

И этот город был уничтожен, как многие другие, свирепыми пришельцами. Ради чего? Ради истинной веры, конечно. Омар подобрал в расселине крупный обломок - косо отбитый верх кувшина с горлом, ручкой и частью корпуса. Стер ладонью пыль с глазури, и луч солнца, отразившись от гладкой блестящей поверхности, ударил ему в глаза.

Он сел на щербатый выступ стены и впал в оцепенение. Будто сквозь мозг и сердце, вместе с горячим ветром, дующим с песчаных равнин, заструилось само безжалостное время, что грозно течет по вселенной, оставляя повсюду груды развалин. Нигде так явственно не ощущаешь его жестокой неумолимости, как в руинах.

Почему-то вспомнилась Рейхан. Захотелось плакать. По себе, по Рейхан, по людям, женщинам и умершим здесь, по их давным-давно отзвучавшему смеху, угасшим глазам и мечтам. По всему человечеству с обломками его несбывшихся надежд...

Кувшин мой, некогда терзался от любви ты:

Тебя, как и меня, пленяли кудри чьи-то,

И ручка, к горлышку протянутая вверх,

Была ее рукой, вкруг плеч твоих обвитой.

…Очнулся он от чьих-то голосов. Кого еще занесло в столь печальное место, кто, кроме Омара Хайяма, может что-то искать в угрюмых развалинах? Он бережно положил обломок в размытую нишу, побрел по откосу из слежавшегося битого кирпича к неплохо сохранившейся башне. Под ногами мелькали ящерицы. С хрустом провалилась глинистая, с солью, корка.

Вот он уже наверху. Вокруг такой простор - хочется голосить во всю мощь! Вдали белеют шатры ханского летнего стана. Справа, внизу, в тени городища, залегло на отдых овечье стадо. У ног, под башней, провал; по ту его сторону, на длинной стене, зачем-то висит яркий ковер, отрезанный по диагонали.

И какой-то человек на корточках сосредоточенно ковыряет палкой в ковре. Еще двое уселись позади, наблюдая за действиями товарища, непонятными Омару. Что тут происходит? Омар спустился к ним по сыпучей тропинке и ахнул:

- Что ты делаешь?

...Пятьсот с чем-то лет назад, после того, как был построен роскошный дворец бухар-худата, здесь, - именно здесь, но в другую эпоху, и потому-то кажется, что где-то в чужих краях, - художник (его имени уже никто не помнит) нанес на сырую штукатурку последний мазок, бросил кисть, облегченно вздохнул:

- Все! Одолел. В углу, в стороне от царей и цариц, от придворных вельмож, я изобразил себя с цветком в руке. Может, и обо мне кто-нибудь когда-нибудь скажет доброе слово? Он был высоко одарен, молод, прекрасен. Стена составляла когда-то часть одного из залов дворца. Роспись на ней, косо засыпанной сверху, слева, обломками смежной стены, с тех пор безнадежно испортилась. В красочных пятнах с трудом угадаешь бегущих слонов и гепардов, женщин, мужчин в богатых одеждах. Изображения лучше всего сохранились справа, в широком месте стены, в устье провала, - и сей молодой человек в рваной рубахе деловито колупает их острым железным наконечником пастушьего посоха.

Он добрался как раз до больших темных глаз юноши в белом тюрбане, - подперев подбородок левой рукой, художник задумчиво, с горькой печалью глядит на желтый цветок в правой руке...