...Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.

Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:

- Весь Нишапур с округой принадлежит тебе...

«Ого! Так сразу?

Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду - касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха».

Но - каково? - Омар ответил простодушно:

- Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.

«Хитер! Цену себе набивает».

- Идет, - кивнул визирь одобрительно. - Из доходов того же Нишапура будешь получать... десять тысяч динаров. Доволен?

«А я получаю тысячу двести...»

- Да благословит тебя аллах, - поклонился Омар. - Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги - ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?

- Кто иктадар?

- Бей Рысбек.

- А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.

«Пропал! - возликовал Абдаллах. - Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя... ведь это - Рысбек!»

- Пишет ли наш одаренный друг касыды? - с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.

- Нет.

- Почему?

«И верно - почему? - подумал Омар удивленно. - Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но...»

Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.

- Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь... спокойную, холодную кровь, ум же - этакий... восторженно-пылкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.

- Чем же тогда, - поразился «эмир поэтов», - наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? «Чем? - хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный. - Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела».

Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:

- Разве цветистое пустословие - единственное средство заслужить чью-то благосклонность?

- Воспеть достоинства царя - пустословие?! - Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел - и молчал. Молчал - и слушал.

- Нет, если есть, - вздохнул Омар.

- Что?!

- Достоинства.

Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.

- Но царь... уже по рождению... тень аллаха... и нам надлежит... так испокон веков у нас заведено...

Омар - сухо:

- И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.

Через час «эмир поэтов», весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:

- Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.

- Э-э... - только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.

- Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.

- Э-э. Знал бы... еще тогда...

- Теперь не тронешь! У него великий покровитель. Сам великий визирь.

- Э-э. Сам Низам? - Туркмен со скорбью оглядел свое огромное брюхо. - Как же быть? - спросил он плачуще. - Опять на лошадь? Я и не залезу уже на нее. Нет, нет! Пойду к визирю. Пусть я сам для войны непригоден, зато у меня триста сабель. Откажут в икте - обижусь, уйду в Бухару.

Поэт - удовлетворенно: «Вот и ты, болтун, у меня на аркане».

- Помоги встать, - прохрипел Рысбек. - Сейчас же пойду к визирю. К султану пойду! Пусть только откажут в икте...

Султан и визирь вдвоем, без посторонних, в эту минуту как раз говорили о нем.

- Сей жирный людоед, - негодовал визирь, - до нищеты довел родителей Омара, выпил из них всю кровь! Держатель икты должен знать, что ничего, сверх законной подати, взимать с пожалования не может. И ту брать по-хорошему. Я об этом пишу в своей «Книге управления». На жизнь кормильца, его здоровье, жилье, жену и детей иктадар не имеет права! Если же он превышает власть, его следует укротить, икту отобрать, самого - наказать. Что должно послужить назидательным примером для других. Сколько средств уходит в их утробу, - средств, которые иначе поступали бы в твою казну.

- Рысбек затаит обиду, - осторожно заметил султан.

- И пусть! Что у него за душой, кроме былых, весьма сомнительных, боевых заслуг?

- Я, царь, не должен о них забывать, - вздохнул Меликшах. - А триста сабель? И сто раз по триста других, таких же разжиревших, бесполезных иктадаров? Возропщут.

Визирь, подумав, усмехнулся:

- Ну, что ж. Дадим ему другую икту.

- Где, какую?

- Есть у меня на примете одно селение. Это Бойре, тут, близко, на речном берегу. Честно сказать, оно - пропащее, вовсе нищее. Камень сплошной, ни садов, ни полей. Жители режут лозу и камыш, плетут корзины, циновки. Но, какой ни есть, все же доход. Рысбек и без того дороден. Не отощает.

- Хорошо. Но я уйду. Ты сам разговаривай с ним.

«Кто-то уже успел шепнуть, - догадался Низам, когда к нему, пыхтя и отдуваясь, ввалился заплывший салом иктадар. - Это Бурхани. Что делать с проклятыми болтунами? Э, разве мы не сами их развели...»

- Несчастный! - вскричал визирь, терпеливо выслушав Рысбека. - Кто, какой безмозглый ишак сказал тебе, что царь способен обидеть верного слугу? А? Царь, который своей добротой и щедростью прославлен на весь мир? Который день и ночь радеет о благе подданных? О неблагодарный! Не унизить тебя, а возвысить пожелало их августейшее мнение. Вместо одной захудалой палаточной мастерской - пятьдесят мастерских по выделке циновок и корзин. Товар не менее, если не более, ходовой, чем драные шатры. Вот указ. - Он сунул туркмену бумагу с печатью. - Получаешь в икту целое селение.

- Э-э... - Толстяк, как стоял с разинутым ртом, так и шлепнулся, мягко, почти бесшумно, к ногам хитроумного визиря.

Оставшись один, Низам аль-Мульк долго смеялся, встряхивая головой и отирая слезы кулаком. Ему, конечно, стало б не до смеха, если б визирь мог узнать заранее, чем все это обернется для него со временем. А слезы - слезы он утирал бы, конечно...

...Верблюд в караване, вышедшем за город, с опаской нюхает землю, которую не знает, и яростно стонет, предполагая длинный путь. Омару Хайяму и его новым друзьям - Исфазари, Васити и другим способным астрономам, приглашенным в Исфахан, в пору было стонать со страху, - когда, сойдясь в дворцовой библиотеке, они перерыли сотни книг с описанием вавилонских, египетских, сабейских, индийских обсерваторий.

Оказалось, им предстоит неимоверно огромный, как сам космос, тяжкий труд, состоящий из тысяч мелких и крупных забот. Труд на десять, пятнадцать лет, если не больше...

Исфазари, уныло:

- Омар! Я нашел Аль-Ходженди: «Универсальный астрономический инструмент». Это здесь о Фахриевом секстанте?

- Как будто...

Аль-Ходженди. Рожденный в Ходженте. Там, где сейчас Рейхан. Уже забыла, конечно, об Омаре.

- Попытайтесь найти «Астрономию» Аль-Бузджани. Пригодится.

Ох! Затмение. Кратковременное отупение.

- Не пугайтесь! Все одолеем. Давайте чуть передохнем, заглянем, чтоб освежить мозг, в «Геодезию» Абу-Рейхана Беруни, в ее начало. Оно бодрит людей, подобных нам, еще более утверждает их в мыслях и целях. - Омар раскрыл книгу и прочитал вслух первые строки:

- «Когда умам есть в помощи нужда, а душам в поисках поддержки есть потребность...»

Абдаллах Бурхани, с красными глазами, худой и синий от бессонницы, тайком проскользнул в книгохранилище, укрылся за полкой с древними свитками и навострил слух. Омар: «Что на ум приходит из открытий новых...» Ну, конечно! Хайяму, с его ледяным умом, не хватает воображения одному написать оду в честь Меликшаха, он и собрал всех своих приспешников, чтобы они помогли ему.