И хотя он успел уже оценить ее, но коль спрашивала сама, он, отступив на шаг, посмотрел на девушку. С платья перевел взгляд на лицо, подсвеченные солнцем волосы были похожи на ореол. И на самом краешке левого уха темнела едва заметная коричневая родинка. Хотелось протянуть руку и тронуть ее… Хорошо смотрелись не только платье, но и в золотой оправе рубиновые сережки. Глаза Милы были глубокими, как тихие лесные озера, и казались почему-то печальными.

Мила, забавляясь, то отпускала поясок платья, то затягивала, делая это уже привычно и, вероятно, по какой-то рассеянности, и платье то удлинялось, то укорачивалось. Оно как бы дразнило его, это новое красное платье. По всей видимости, забавляясь, Мила старалась не думать о чем-то другом, что тревожило.

— Подарок папы, — поясняла. — А босоножки купила мама, — похвасталась она. — К выпускному вечеру обновы. А захотелось надеть сегодня…

«Какая же ты хорошая!» — хотелось сказать ему, но он оробел, и вырвалось совсем другое:

— У подорожки — лучшие сережки.

— А что это за слово — подорожка? — спросила она, наклоня голову.

— Просто так, для складу.

— Ну, идем, — как бы с неохотой сказала она, первой направляясь к театру.

Торжественно-медленно пошли они под деревьями сквера. Шли будто под музыку, звуки которой не позволяли им торопиться, хотя самой музыки и не слышалось. Она была внутри и звучала только для них, для двоих.

Шли и замечали: на них поглядывают прохожие. От посторонних взглядов становилось неловко. Казалось, если бы не Мила, никто и внимания не обратил бы на юношу в форме. Он долго не решался взять ее под руку, даже за локоть тронуть боялся: обидится, уйдет еще, а вернется ли — кто знает. Потерять Милу было для него все равно что лишиться солнца в разгаре лета.

Само собой получилось, что все же как-то коснулся невзначай ее пальцев. И произошло чудо: Мила не отняла их. Игорь легонько сжал и трепетно замер. Мила осторожно высвободилась и взяла Игоря под руку. У витрин магазинов она задерживалась и смотрелась в них, убеждаясь, хороша ли в новом платье. Игорь тоже, косясь, поглядывал в отражение и находил, что выглядели они оба неплохо.

— Хотелось что-то новое в театре посмотреть, — рассудила она, — а то Островский да Островский. Подумаешь, «луч света»!

— Смотри, как бы он на экзаменах тебе не достался, этот «луч», — предостерег сдержанно Игорь.

Мила замедлила шаг.

— Ты думаешь? — спросила настороженно.

— Все, что нам не нравится, очень часто потом и достается.

— Почему?

— Просто в отместку.

— Смотри ты, пророк какой! Сколько же лет пророку? — И она нарочито оценивающим взглядом окинула Игоря снизу доверху.

— Все мои, сколько есть! — ответил он, смелея.

Не раз ловила она себя на том, что удивляется не по годам серьезным его рассуждениям, зачастую неожиданным и для нее непривычным. Удивляясь, она вместе с тем не могла и в толк взять: хорошо это или плохо и как приноровиться к его высказываниям? Но это стремление ни к чему не приводило, вызывая лишь напряжение и серьезность, каких не знала она, обычно общаясь со своими школьными друзьями.

— А чем не нравится тебе пьеса?

— Прямолинейностью фамилий. Какие-то Счастливцевы, Несчастливцевы… — пожала она плечами.

— Игорь внимательно слушал, не совсем понимая ее. Не спрашивает ли она только затем, чтобы проверить — читал ли он пьесу…

— Все в жизни бывает, — сказал осторожно.

— Я знаю одного мальчика, так это действительно фамилия редкая. И где-то даже забавная.

— Какая же? — спросил он в свою очередь после некоторого молчания.

— Короп… — проговорила она с некоторой сдержанностью.

— Корзина, что ли?

Мила остановилась и, склонив голову, как часто делала, обидчиво всмотрелась ему в лицо:

— Сам ты корзина…

— Напрасно обижаешься. Я ничего плохого не думал.

— Да это по-украински так! — негодуя, пояснила она. — А по-русски — карп. Забавно ведь, правда?

Она сказала это с обескураживающей непосредственностью, отчего Игорь даже развеселился. И как бы раззадорил тем самым Милу: она незаметно для себя стала рассказывать о своих знакомых.

— Мальчик этот купил недавно джинсы, ну просто — люкс! Ты знаешь, Игорь, до того вытерты, так залатаны, да он еще потер их наждачной бумагой — просто прелесть. Сто рублей уплатил. И мать у него умница — ничего не сказала. Понимает, надо…

— Сколько же лет этому мальчику?

— Скоро двадцать.

— А родители мальчика случайно не рыбаки? — поинтересовался он не без иронии.

— Ого, рыбаки!

— А кто же?

— Много будешь знать…

— Если секрет — не надо. А что делает сам мальчик?

— В медицинском учится. Мы познакомились с ним в Гаграх, где отдыхали. Ты знаешь, отец его зимой на охоту — летал…

Разговор о каком-то мальчике и его отце был не по душе Игорю, и он попытался переменить его.

— А вот у нас в деревне, — начал он, — фамилии иногда соответствуют роду занятий. Да, кстати, в спектакле тоже есть человек, имя его похоже на фамилию твоего знакомого. Карп…

— То Карп, а то Короп. Разница все-таки, — урезонила торжествующе Мила.

— Все равно рыба.

— Рыба, да не та. А кто он, этот твой человек в спектакле? — спросила она, вопрошающе глядя на Игоря.

Ему показалось странным, что она спрашивает: ведь пьесу наверняка изучала в школе, видела спектакль и забыла… А может, проверяет, как он учился? Ну что ж, пусть проверяет.

Сам он только что прочел, и в памяти все было свежо.

— Так кто же тот персонаж в спектакле? — спросила она вторично.

— По-моему, лакей… Точно не помню, но кажется, так.

— Гм… — буркнула Мила. — Посмотрим…

Почуя возникшую отчужденность, он захотел тут же прервать неприятный разговор о фамилиях.

Пока несомненным из всего было одно: Мила, не скрывая, гордилась своими связями и престижным знакомством. Гордилась тем, что отец знакомого мальчика мог делать сыну дорогие подарки. Эта гордость предстала ему треснувшим на реке льдом, тем местом разрыва, в которое вот-вот хлынет вода, расширит трещину, и преодолеть ее уже будет невозможно.

Мила, конечно же, хорошо знала, что был он из семьи колхозника. В тот памятный день на вокзале мать рассказывала ей, как они живут в деревне. С тех пор она ни разу не заговорила с ним о матери, не интересовалась и местами, где рос и жил он… Все это нисколько не занимало Милу, да и он обычно не пытался никогда особо рассказывать о себе.

Нелегкую и непростую истину открыл для себя Игорь Божков в самом неподходящем месте — по дороге в театр с красивой городской девушкой: она равнодушна к нему! Хотелось отбросить эту внезапно родившуюся мысль, но она неотвязно преследовала его. И не хотелось, а приходилось зачем-то думать, внутренне напрягаться и сожалеть о непостигнутом и непонятном в их отношениях.

Таким пришел он в театр, ни о чем больше не споря и не заговаривая. Далее пошло все еще более странно: Мила напомнила уговор — сесть порознь, а в перерыве встретиться. Но уходить искать свое место медлила, прогуливалась с ним взад-вперед перед началом спектакля. На них смотрели так, как смотрят обычно на красоту и юность.

И все же почему-то казалось, что главное для Милы сейчас не спектакль, а состояние, в котором пребывала она под любопытствующими взглядами. Несомненно, девушка ждала знакомого, по всей видимости того самого «мальчика», о котором говорила и который сейчас задерживался. Но, возможно, Мила увидела и кого-то другого, и потому не спешила идти в зал, пока не начнут гасить свет. Игорь даже о спектакле не мог думать. Его внимание было сосредоточено сейчас на Миле. Хотелось, чтобы все было по-другому и Мила оставалась бы такой, какой знал со дня встречи.

Оставшись один, он начал корить себя: другой бы радовался, что с ним девушка, на которую все засматриваются, да быть с такой — разве не счастье. Он же думает, гадает бог знает о чем. В антракте-то они встретятся…

Гас свет, затихал погруженный в полумрак зал. Местами слышался еще шепот и шорох конфетных оберток, но и эти звуки смолкли, как только занавес зашуршал и все повернулись в одну сторону, к сцене.