трещины стал воробьем скакать Ванюшка. Федор размахивал руками, как ветряк крыльями,

потому что лед был зыбкий и скользкий, лед едва был прикрыт неверным снежком и уходил

под ногами в воду. Не надо было мешкать на льдине, пока она оседала под путниками вниз, а

скорее перебираться на другую. Федор как-то упустил время и стал уходить в воду вместе с

ледяным поплавком, на который он прыгнул. Не опомнился он, как уже был в воде по пояс.

Тимофеич протянул ему руку и помог снова выбраться на лед.

Степан и Ванюшка были далеко впереди. Тимофеич и Федор не поспевали за ними. Они

1 Раньшина – небольшое мореходное двухмачтовое судно с высокими бортами.

ещё долго размахивали руками на льдинах, качаясь, как пьяные, во все стороны, когда

Ванюшка со Степаном уже дожидались их на мокрых береговых камнях.

По всему берегу и дальше, насколько хватал глаз, копошилось великое множество чаек.

Они пронзительно кричали, сидя в гнездах, уложенных здесь же между камнями, затевали

драки, миловались и ласкались, опрометью бросались прочь и сейчас же возвращались

обратно, неся в клюве рыбешку или травинку. Их совсем не смущали сидевшие с ними рядом

пришельцы, да и тем было не до них. Степан и Ванюшка видели, как Тимофеич и Федор тор-

чат на льду, точно на кочках кулики, тяжело и неловко перебираясь с одной льдины на

другую, а за ними, в накрепко запертой ледяным заломом губовине, неподвижно и сиротливо

чернеет лодья.

Пока Тимофеич, уже сидя на берегу, набивал и раскуривал трубку, а Федор выжимал

вымокшие насквозь портки, Ванюшка со Степаном бродили по камням, мягким, как ковер, от

покрывавшего их толстыми слоями птичьего помета. Чайки шныряли у них между ног,

злобно таращили свои круглые зеницы и не думали уступать незваным гостям дорогу. Степан

и Ванюшка с любопытством осматривали пустынный и дикий берег, куда так редко ступала

нога человека.

Тимофеич, докурив трубку и выколотив её о камень, крикнул Степану и Ванюшке

собираться. Степан взял прислоненное к камням ружье и сунул за пояс топор.

Тимофеич шел впереди по какой-то только ему ведомой дороге, или, вернее, без всякой

дороги, потому что какая могла быть дорога в нелюдимом том краю. Даже звериных троп и

тех не было видно: водившиеся здесь ошкуи и дикие олени да ещё песцы шли напрямик или

сигали в сторону, как вздумается, сегодня так, а завтра иначе. Но Тимофеич, старый кормщик

и зверолов, побывав однажды в каком-нибудь месте, мог через много лет снова найти к нему

ход даже пьяный. И ничто не изменилось на этом острове с тех пор, как однажды высадился

здесь Тимофеич: от века так же, как сейчас, нагромождены были здесь гладкие камни-

окатыши да торчал кое-где жалкий ивовый ярник.

Идти было трудно по неровному месту, где на каждом шагу попадались огромные

валуны, покрытые, как ржавчиной, лишаями. Шли гуськом – Тимофеич, Ванюшка и Степан,

а позади, поотстав немного, брел в своих мокрых портках Федор. У него, после ледяной

воды, опять стала ныть нога, где сидел в колене свинцовый орешек.

Солнце не показывалось за весь день ни разу. Оно катилось где-то там, поверх колокола

из низких туч, покрывавшего и море и остров. Но всё же сквозь нависшие облака было

заметно, что дневное светило поднялось в небе повыше; и было уже за полдень, когда

усталые путники увидели вдали, в небольшой ложбинке, черное и довольно обширное

строение. Это была промысловая изба, поставленная здесь когда-то мезенцами Баланиным и

Симаковым и потом покинутая до другого случая.

На дне ложбинки, кой-где отороченной зеленым мхом, лежал смерзшийся, почерневший

снег. Грязноватые полосы такого же старого, зернистого снега тянулись возле самой избы там

и сям. Дверь в сени была заколочена двумя накрест наложенными досками. Степан,

свистевший всю дорогу, как чиж, защелкал соловьем, когда стал срывать доски и открывать

не поддававшуюся сначала дверь. В сенях не видно было пола: его сплошь укрыл под собой

старый, осевший в лето лед. Но изба была исправна, с почти совсем исправной печью, и если

бы губовина в ближайшую неделю-другую не очистилась и не выпустила захваченных

пленников, можно было бы с лодьи перебраться сюда и здесь, под крепкой ещё кровлей, всем

вместе как-нибудь пережить долгую и лютую в этих местах зиму. Все притомились от

прыганья по льдинам и от плутания по камням вокруг валунов и чахлой ивницы. Лодейники

не стали растоплять печь, а запили солонину и хлеб холодной водой, которую Ванюшка

набрал в котелок из ручья, протекавшего в ложбинке неподалеку. А потом, прикрыв

поплотней дверь, все четверо забрались на нары и проспали до утра.

Они спали и не слышали ветра, который подбегал к избе, шарил по крыше и по

бревенчатым стенам и потом с воровским посвистом уносился прочь. Они не слышали и

моря, которое снова разбушевалось дико. Но когда они собирались в обратный путь, веселые

лучики продирались к ним через забитые досками окна и почерневшие от дыма стены были,

казалось, подперты прозрачными золотыми вращающимися столбами.

Тимофеич повел людей обратно той же дорогой, но она была веселее, легче и будто бы

даже короче, чем вчера. Пригревало солнце, и в его свете печальное это место выглядело не

столь унылым. И ещё перебористее щелкал Степан, и далеко вперед убегал Ванюшка. Даже

Федор не отставал, как вчера, от товарищей и не чувствовал больше боли в колене.

Ванюшка спустился в овраг, где между камнями шипел и пенился ручей, потом взбежал

на холмик и вдруг остановился торчком на юру и стоял неподвижно, словно столбняк на него

нашел. Тимофеичу издали было видно, что Ванюшка чернеет на холмике, как одинокая

обгорелая сосенка. Ванюшка, очнувшись и придя в себя немного от столь поразившего его

видения, повернулся к идущим вдалеке и стал кричать им что-то, но за ветром ничего не

было слышно. Ванюшка всплеснул руками и побежал по наволоку к воде, скрывшись по ту

сторону холма, а Тимофеич со Степаном и Федором стали тем временем спускаться в овраг.

Когда они трое, в свою очередь, поднялись на холм и глянули вперед, то онемели сразу и

стояли молча, вытянув головы, как бы прислушиваясь к панихиде, которую пел на юру ветер.

Федора слегка тошнило, и он опустился на камень, спрятав лицо в своих широких

ладонях, а Степан, ругаясь, побежал по наволоку к Ванюшке, который стоял, не двигаясь, у

самой воды. Тимофеич подсел к Федору, бессмысленно ворочая головою вправо и влево, и

рука его, точно не своя, как бы сама собою стала чего-то искать в кармане, за пазухой, за

голенищами сапог.

Внизу на солнце ярко синела губовина, и не было в ней ни вчерашнего льда, ни даже

белых шапок носящегося по морю обмерзшего снега. Но не было в ней и лодьи. Волны,

бормоча и кудрявясь, терлись о низкий наволок, потом откатывались обратно, широко

распластывались по всей губовине и сквозь открытый выход шли в открытое море, в

нелюдимую и грозную пустыню, залитую поднявшимся в небе равнодушным солнцем.

XVI. ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ УДАРЯЕТ ПО ЛОДЬЕ

Их осталось в лодье девять человек, вместе с Капитоном Новосильцевым,

распорядчиком за Тимофеича, ушедшего на остров. Капитон хотя и лет пять всего как

женился, но почитался бывалым мужиком, мореходом и гарпунщиком, известным и у себя в

Архангельске и на Мезени. Он проводил глазами до самого берега ушедших товарищей

своих, потом побрел на нос и увидел, что промоина, в которой лежал якорь, уменьшилась

чуть ли не наполовину. Капитон велел работникам снять с петель кормило и сам закатал из

воды якорь. Лодья, с приросшим к ней льдом, осталась по-прежнему неподвижна, как

недвижимо и мертво было сейчас всё в губовине у Малого Беруна. Даже чайки перестали