спадает в пучину то носом, то кормою. Тимофеич вынимал из тавлинки самодельный компас,

глядел то на стрелку, то на солнце и жевал губами. Лодья неслась вперед, но гнало её не к

Груману, а на Малый Берун.

1 Евразия – общее название Европейско-Азиатского материка.

2 Наволок – мыс

3 Заветерье – сторона, откуда должен подуть ветер.

4 Набой – набитые выше бортов лодки доски.

5 Подкрень – наклони.

С правого борта разлился у небосклона беловатым пламенем ледяной блеск. Там, видно,

во множестве сшиблись ледяные пространства и в небо бросали молочный свой отсвет. И

беспрерывно доносились оттуда страшные залпы, тяжело потрясавшие воздух и воды.

Ветер ревел целые сутки не переставая, но потом начал как будто спадать немного, когда

в отдалении видно стало землю. Лодейники столпились на носу и вглядывались в далекий

берег, синевший под небоскатом, как большое горбатое облако. А Тимофеич залез на каланчу.

Тимофеич узнавал это место, куда его занесло уже однажды и тоже по такому вот

случаю. Они проваландались тогда здесь трое суток и даже сходили на берег, на пустынный

Малый Берун, нелюдимый остров, где нечего делать китобою и куда редко заходят корабли.

Нужно было теперь вести лодью в губовину и уже здесь дождаться погоды, а то как бы не

вышло горя от льдин, которые по-прежнему лили в край неба ровные струи белого огня.

Лодья всё ещё рвалась вперед, но лед с грохотом шел за нею, как бы провожая её салютами,

беспрерывной пушечной пальбой.

Тимофеич перебрался вниз и стал у кормила. Высокий берег дико вздымался впереди, и

тучи чаек носились в разные стороны с истошным криком. Они кружились над судном, потом

мчались обратно к берегу, неся туда, на птичьи свои базары, весть о приходе корабля из-за

моря. А Малый Берун выпятил навстречу китоловам свои страшные ребра и распластался в

океане, как издыхающий верблюд.

Лодья вошла в губовину под усилившуюся пушечную пальбу. Точно эскадра

возвращалась из вражеских вод, возвещая об одержанной победе. Но лодья, наоборот, искала

защиты у Малого Беруна, а кормщик не мог подвести её даже к берегу, потому что вся почти

губовина была забита льдом. Льдины кружились, как в омуте, шли друг другу навстречу, с

треском сшибались и со звоном опять расходились в разные стороны. Тимофеич глянул назад

и ахнул: вход в губовину, только что свободный и чистый, был теперь забит льдом, и ледяные

курганы вздымались там, как новодвинские бастионы. И горели они зелеными, синими и

красными огнями, словно разноцветные фонарики были тысячами развешаны по выступам и

бойницам. Лодейники тоже обернулись назад и молча глядели, как щедро бросает низкое

солнце в губовину свои блистающие самоцветы и как напирает с моря пламенеющий на

солнце лёд, заграждая – не навсегда ли? – все выходы и входы.

Скрипели мачты, чайки кричали, и беспрестанно трещали льдины, громоздясь друг на

друга. Но Тимофеич всё же продвинул лодью к берегу поближе. Здесь в черной воде тесно

плавал большими глыбами прозрачный лед, синий яснец, и здесь Тимофеич крикнул Степану

отдать якорь.

Лед сомкнулся у входа в губовину, но он может и разойтись. Если в ночь переменится

ветер, он очистит губовину, и тогда Тимофеич выведет из ловушки и людей и корабль. А

сейчас пусть отдохнут работники, промаявшиеся с парусами и за рулем и с расползшимися

по всему мурью бочками напролет целые сутки.

XIV. ТИМОФЕИЧ УХОДИТ НА БЕРЕГ

Быстро погасли на льдинах огни, словно там задул кто-то разноцветные фонарики, и

понемногу умолкли на ледяных бастионах пушечные салюты. Лодья стояла на якоре, а

вокруг, по всей губовине, бежали по льду черными змеями протоки и узкие промоины. За

ночь выпал снежок, и яснец не играл, как вчера, синими яхонтами, а покрылся точно

голубоватым мохом.

Лодейники крепко спали в мурье, нагретой человечьим теплом. Не спалось только

Тимофеичу, да ворочался возле него с боку на бок Федор. Тимофеич несколько раз надевал,

вздыхая и кряхтя, свою заношенную сибирку и поднимался наверх. Поглядев на вход в

губовину, крепко заколоченный льдом, и пожевав по привычке губами, старик лез назад под

палубу, где пытался заснуть на своей постели из набросанных одна на другую оленьих шкур.

Но сон не шел к нему, как не шел больше и к проснувшемуся Федору, который лежал на

спине с широко раскрытыми глазами. Этому тихому человеку, столь неожиданно и странно

обиженному судьбой, часто снились по ночам тяжелые сны. Он просыпался среди ночи и не

засыпал больше, а лежал с открытыми глазами, медленно перебирая в памяти события своей

удивительной жизни.

Тимофеич толкнул его в бок. Федор посмотрел на старика.

– Чего тебе, Тимофеич?

– Вот то-то и чего, Федя... Плохо нам теперь выходит, Федя.

– Плохо?

– Да уж чего хуже! Не вылезть нам из этой губовины, пропади она совсем. Об эту пору

да в этих местах уж как стал лед, так и стоять ему до будущего лета, до теплых, значит,

ветров. Вот те, Федяй, да с мёдом каравай! Тут тебе, Федя, выходит и зимовье. – Тимофеич

пожевал губами и повторил: – Тут тебе, значит, и зимовье, Федяй.

Федор лежал молча, по-прежнему уставившись в темный угол, где смутно горбились

набитые китовым салом бочки.

– На острову здесь, – продолжал хрипеть Тимофеич, – годов с десять назад зимовали

наши мезенцы: Баланина Петра сын да Симаков Елисей и работников с ними

архангелогородских человек семь. Они и избу промысловую тут поставили, от берега верстах

в пяти. Крепкая изба, – что ей сделается? Они её всю по бревнышку из Мезени на раньшине1

переплавили. Сходим заутра, Федя, разберемся. Цела изба... Ошкуи не растащат... Сходим,

Федя! И Степана с собой возьмем. А?..

– Сходим, Тимофеич.

– И то ладно! А теперь спи. Сходим заутра.

Тимофеич подвернул под тулуп ноги и натянул сибирку на озябший нос. Он ещё пыхтел,

фыркал и вздыхал под сибиркой, но потом стал храпеть самым мудреным, только ему

свойственным манером.

Федор же так и не сомкнул больше глаз. Он лежал долго и смотрел, как едкий свет режет

по швам рассохшуюся в углу палубу; потом разбудил Тимофеича и Степана, и они стали

собираться в дорогу.

Лодейники просыпались один за другим, громко зевали и разминали затекшие за ночь

спины. Было зябко выбираться из-под армяков и полушубков и лезть по крутой лесенке

наверх, где серое небо низким колоколом прикрыло и лодью, и губовину, и всю незнакомую

округу. Волна не била больше в борты корабля, к которым прирос запушенный легким

снежком яснец. Только под носом лодьи, где в черной, как чернила, воде лежал со вчерашнего

дня корабельный якорь, жутко темнела большая продолговатая промоина.

Ванюшка не хотел оставаться на корабле и просился на остров. Он, в свои двенадцать

лет, не раз огибал в промысловых судах Кольский берег, но никогда ещё не ходил так далёко.

Мальчик приставал к Тимофеичу, пока тот укладывал в кожаный мешок засохшую ржаную

лепешку, солонину в котелке, порох, пузырь с табаком, трубку, кремень и огниво. Тимофеич

возился над мешком, прикидываясь, что не слышит Ванюшкиного хныканья, а потом стал на

него цыкать и гнать от себя. Но Ванюшка не унимался – возьми да возьми! – и Тимофеич

стал сердито завязывать ему на шее теплый платок и заправлять на нём заячий полушубок.

Было решено, что все четверо, если найдут избу, заночуют на острове и вернутся на

другой день на судно, чтобы здесь сообща уже поразмыслить о дальнейшем.

Капитон спустил им с лодьи доску с зарубками, и по ней все четверо – Тимофеич, Федор,

Степан и Ванюшка – слезли на лёд.

XV. ОПУСТЕВШАЯ ГУБОВИНА

Первым побежал Степан прыгать с льдины на льдину, а за ним через промоины и