здоровенный этот капитан и хватает меня сразу за шиворот.

«Что ты, – говорит, – за человек, откуда тебя к нам вынесло, какая, – говорит, – твоя

нация?»

Что ему тут скажешь? Я ему и говорю, что я православной нации, христианской, значит,

и что иду я по своей надобности. А он как взъестся на меня.

«Тут, – говорит, – тебе не почтовый тракт и не большая улица. Что, – говорит, – ты

дурачком-то прикидываешься? Ты, – говорит, – наверно, беглый; вон и кафтан на тебе

пушкарский, даром что все пуговицы с мясом повыдраны. Я, – говорит, – тебя арестую; ты

иди сейчас с нами, а как придем мы в Добрую Надежду, так я тебя там начальству передам».

«Шут, – думаю, – с тобой, на что мне твоя Надежда? Дай, – думаю, – доберусь только до

человечьего жилья, от арапов этих злодейских подальше...» Ну, и вышли мы к голландцам,

фермы там голландские богатейшие, а работать, видишь, некому. Они, голландцы эти, арапов

ловят и на себя работать заставляют. Но арапы эти или мрут, или, как и я, в бегуны уходят. А

я думаю: терять, – думаю, – мне нечего – чем к Надежде сразу в петлю лезть, давай-ко я

лучше пока что тут по фермам поболтаюсь. Переночевали мы на одной ферме, наутро

выступаем в путь, а я – шасть в зады, да там и засел. Сижу час, сижу другой, думаю – пора

выходить. Вышел на двор, иду по двору, встречаю хозяина, а он на меня, старый голландец

этот, смотрит:

«Что ж, – говорит, – ты отстал ? »

Я ему – что заспался совсем, не знаю, как и быть.

«Ты, – говорит, – какую работу по хозяйству знаешь?»

Я говорю, что всякую работу могу работать.

«Ну, – говорит, – оставайся у меня; будешь хорошо работать – ничего тебе не будет; я, –

говорит, – знаю, что ты беглый».

Вот и приставил меня к скотине; а там у него овец, и баранов, и коз, всякой живности –

гибель, и на всё нас только двое: я да еще арап один кривой. Поселили меня в блошнице

какой-то, из жердочек складена, на гнилой соломе. Харчи – тьфу! – пойло, хуже лисьей твоей

похлебки; только и спасался, что заберусь в хлев да козлуху какую подою. Хоть бы

сапожонки, дьявол, выдал, а то так, босиком, в кафтане своем драном и маялся. Поработал я у

голландца с неделю, да и думаю: не для того я от Елены сбежал, чтобы к тебе, собака, в

кабалу лезть; убегу, думаю, и от тебя. А бежать, надо сказать тебе, только одна дорога – всё к

ней же, к Доброй этой Надежде, пропади она совсем. Убегу, думаю, к Надежде, там залезу

опять на какой ни на есть корабль, в мурье спрячусь, авось на этот раз счастливей буду.

Припас это я кукурузных лепешек да в одно такое утро, на самом рассвете, пустился по

фермам тою же дорогою, какою недели за три до меня прошли спасенные с того погибшего

корабля. На какую ферму ни приду, говорю, что человек я православной нации, с того же

погибшего корабля, и, захворавши в дороге, своих догоняю. «Если и догадаются, думаю, что

я беглый, так мне-то что? Прогонят – уйду, а захотят меня в кабальщину хитростью какой,

так убегу, – я бегать стал горазд; от двоих, думаю, убежал, так убегу и от тебя, собака...» Но

ничего: всюду меня кормили, жалели даже... Один такой голландец спросил было, какую я

работу знаю, а я, не будь дурак, и говорю, что я из духовных и никакой такой работы не знаю,

кроме как псалтырь по покойникам читать. Ну, голландец от меня и отошел ни с чем, а я

дальше зашагал по пескам тем горячим; и шагал это я, шагал и шагнул еще раз к тому

теплому морю, к самой этой Надежде...

Но тут Федор схватился рукой за затылок и вскрикнул. Он так при этом неловко

дернулся, что свалился на бок и покатился вниз, раза два перевернувшись на бревнах.

Испуганный Тимофеич вскочил на ноги и отбежал на несколько шагов в сторону. Оба

недоуменно глядели на ворох шкурок, где шевелился какой-то комок, словно ободранный и

давно съеденный песец пришел требовать назад свой кафтанчик, который Тимофеич только

что мял и разглаживал в своих натруженных руках.

XV. МЕДВЕЖОНОК, С КОТОРЫМ ВЫШЛО МНОГО ВОЗНИ

Степан шел, опираясь на рогатину, а Ванюшка размахивал топором, постукивая обухом о

густо навороченные кругом камни.

– Ты полегче, Разванюша, – топор испортишь, что делать будем?

– Другой купим.

– Купишь, да кукиш.

– И кукиш – товар.

– Товару этого полон базар, а что толку?

– Толку-то, верно, никакого, – согласился Ванюшка.

– Вот видишь – и сам понимаешь... Дров кукишем не наколешь. Так ты с топорцом

полегче. Береги. На весь Берун секира единственная...

Они хотели, как наказал Тимофеич, пройти к губовине, чтобы поправить, если

понадобится, махало, а потом по берегу пробраться к выкиднику. Когда они подошли к

оврагу, то издали увидели привязанную к высокой жерди медвежью шкуру, которую гладил и

расчесывал ветер. Они поднялись на зеленый от цветущего мха холмик, на котором стояла

жердь. Ванюшка поправил покривившуюся дощечку и ещё раз прочитал по складам

выдолбленную Тимофеичем надпись:

ЗДЕСЬ ГОРЮЮТ ЧЕТЫРЕ.

Лето 1744

Губовина расстилалась по-прежнему сердитая и чистая, а по берегу меж камнями

кричали чайки так, словно резали их там сразу по целому десятку. И к этому крику и гомону

растревоженного базара примешивалось шипение и чавканье, какое-то бульканье, словно из

опрокинутой бутылки лилась на землю вода. Ванюшка глянул направо и тихонько толкнул

Степана:

– Ошкуй!..

По берегу, у самого наволока, ходила, наступая лапами на чаичьи гнезда, мокрая, видимо,

только что вылезшая из воды медведица, подталкивавшая медвежонка величиною с

небольшую дворняжку. Медвежонок тыкался рыльцем в брюхо матки, потом принимался

кувыркаться на камнях, забавляясь суматохой и криком сновавших возле него птиц.

Медведица оттолкнула его от воды подальше и стала душить трепыхавших у неё под ногами

чаек и пожирать их вместе с перьями и потрохами.

– Матика!.. – чуть слышно простонал Степан, и у него зачесалась давно уже зажившая

голова, которая стала сейчас снова затуманиваться уже пережитым однажды восторгом.

Медведица приближалась; ветер дул в берег, и ей невдомек было, что два соглядатая

наблюдают за каждым её шагом, не обращая пока внимания на медвежонка, с которым не

могло тут выйти никакой возни. У Ванюшки сердце колотилось, как попавший в силки

чижик. Мальчик судорожно сжимал пальцами топорище, не сводя немигающих глаз с

медведицы. Она понемногу приближалась, вытянув вперед свое чавкающее, вымазанное

кровью рыло, а медвежонок, поминутно отставая, догонял её смешными поросячьими

прыжками.

– Пускай подойдет вон к той круче, – шепнул Степан.– Я на неё прямо с рогатиной

выскочу, а ты набегай сзади и топором ёкни... в башку ей...

Медведица приближалась к отвесной скале, круто вздымавшейся шагах в двадцати от

холма, за которым притаились Ванюшка и Степан. Когда она подвинулась ещё на несколько

шагов и, резко мотнув головой, стала нюхать воздух, Степан пошел на неё, не беря пока

рогатины наизготовку. Медведица, завидя Степана, завертелась из стороны в сторону,

поджидая застрявшего между камнями медвежонка, и прикрыла его собой, когда тот ткнулся

головою в косматое её чрево.

Ванюшка с топором, зажатым в обеих руках, бегом огибал скалу, чтобы выйти медведице

в тыл, когда Степан вынес вперед рогатину, надвигаясь на перепуганного зверя вплотную.

Медведица, спасая детеныша, зажала его голову между своею грудью и шеей и тяжело

прянула с ним прочь от Степана, за скалу, где за поворотом напоролась на выскочившего ей

навстречу Ванюшку. Это было так неожиданно для обоих, что Ванюшка, готовый нанести

медведице удар сзади, вместо этого налетел на выкатившегося ему под ноги зверя, уронил