топор и растопыренными пальцами ткнулся в густую медвежью шерсть; а медведица

выпустила медвежонка и ударом лапы отбросила Ванюшку на несколько шагов от скалы.

Мальчик расцарапал о камни до крови руки и почувствовал сильную боль в левом боку. Но

он вскочил на ноги и увидел Степана, бежавшего к медведице с вынесенною вперед

рогатиною, выгнувшего шею, как бык, готовый с разбегу нанести сокрушающий удар.

Медведица ревела, прижав медвежонка к скале всем своим туловищем, прикрыв собою

детеныша, готовая принять на себя все удары. Ванюшка подбежал поближе, схватил валяв-

шийся около топор и занес его над медведицей, устремившей всё свое внимание на

бежавшего к ней Степана.

– Шибни её в голову, не жди! – крикнул Степан, и Ванюшка, резанув топором воздух, с

удивлением вдруг заметил, что стукнул медведицу по черепу одним топорищем, неожиданно

ставшим в его руках совсем невесомым.

Медведица рассвирепела и поднялась на задние лапы. Набежавший Степан с разгону

вонзился рогатиной в ее мягкую утробу и всею нерастраченною своей силою старался

прободать её насквозь, пригвоздить её к утесу, рыча и скрежеща зубами и заражая этим ещё

не совсем опомнившегося от удивления Ванюшку. Мальчик тоже схватился за рогатину и,

прижимая медведицу к скале, стал кричать от ярости и исступления. Медведица заколотила

по рогатине обеими лапами, потом сразу притихла и свернулась наземь. Прижатый было её

туловищем к скале, медвежонок фыркнул и схватился губами за её окровавленные сосцы.

С медвежонком вышло возни больше, нежели можно было думать: его не оторвать было

от сосцов матери, от её бездыханного трупа, хотя он скоро бросил сосать её вымя, как только

убедился, что соленая кровь не заменит ему её сладковатого молока. Медвежонок взобрался

тогда на распростертую у скалы матку и, подняв вверх свою вымазанную в крови мордочку,

заскулил, как щенок. Когда Ванюшка хотел его взять, звереныш больно шлепнул его лапой по

руке. Но Степан сердито вцепился в его взъерошенный загривок, взвалил на спину и понес

его, как теленка. Ванюшка, подняв с земли рогатину и топорище, нашел меж камнями далеко

отлетевший в сторону топор и бросился догонять ушедшего вперед Степана.

Медвежонок, которого Степан нёс на спине, держа его руками за передние лапы, сразу

присмирел и виновато поглядывал на Ванюшку, ткнувшего его топорищем в поджарый зад.

– Цав-цав-цав! – поманил его Ванюшка и дал ему понюхать топорище.

Они пошли рядом: Степан со своей живой ношей, а Ванюшка со всем вооружением,

которое было с ними в только что разыгравшемся бою.

– Говорил тебе, чертенок, не играй топором, не колоти им по каменью, – взъелся Степан

на мирно шагавшего рядом Ванюшку. – Вот и доигрался бы. Погоди, Тимофеич вихры те

надерет, он те хвост накрутит!

Ванюшка, у которого к тому же от удара медведицы не переставал ныть бок, сознавал

свою вину, едва не стоившую ему жизни. Он поотстал немного от Степана и шел сзади, а

медвежонок повернул к нему голову и смотрел на него затуманенными и тоже виноватыми

глазами, хотя, он-то чем провинился, было неизвестно.

Путники шли молча, и сидевшие на бревнах, и слушатель и рассказчик, оба поглощенные

повестью о необычайных злоключениях Федора Веригина в стране, куда ворон костей не

заносил, – оба они не слышали, как Степан и Ванюшка подошли сзади к избе и как спустили

на бревна живого медвежонка. Сосунок, которому надоело болтаться за спиной Степана,

зажавшего его лапы в железных ладонях, сразу подбежал к Федору и лизнул его в шею

мокрым язычком. А потом стал резво кувыркаться в мягких лисьих шкурках, так вкусно

пахнувших знакомым, звериным, родным.

XVI. НОВЫЙ НОЧЛЕЖНИК

Идти сейчас за убитой медведицей было поздно. Это придется сделать с утра, потому что

промаяться с нею придется немало. В оставшейся на берегу матике было, по словам Степана,

не более сорока пудов, но дорога по камням была тяжела и неудобна, а к концу

утомительного дня и вовсе непроходима. Нужно будет завтра встать пораньше, а сегодня

пораньше лечь. Тимофеич собрал разрытые медвежонком шкурки и пошел в избу готовить

ужин.

Медвежонок прыгал по бревнам и, спотыкаясь, поминутно скувыркивался вниз. Он

гонялся за Ванюшкой, Ванюшка гонялся за ним, а Тимофеич, остановившись на пороге,

глядел, усмехаючись в бороду, на эту веселую возню. Ведь у старого Тимофеича не было

никаких оснований считать трехмесячного медвежонка заколдованным мужиком.

– Цав-цав-цав!.. Цавушка! – манил Ванюшка разыгравшегося зверенка и бросался от него

в сторону, а тот вприпрыжку, по-поросячьи, устремлялся вслед за убегавшим от него

Ванюшкой.

– Ты покорми Савку-то,– крикнул Тимофеич, – а потом будешь с ним в пятнашки играть!

Может, он голодный...

– Нажрется ещё, – заметил Степан, забывший нажаловаться Тимофеичу на Ванюшку.

Степану и самому хотелось повозиться с медвежонком, и он стал его подманивать:

– Цав-цав-цав! Поди сюда, дуреныш!

Медвежонок подбежал к Степану и стал лизать протянутую ему ладонь, но

забеспокоился вдруг и заскулил: от рук Степана пахло материнской шерстью, чем-то таким,

что было потеряно безвозвратно и страшно. Звериным чутьем смутно догадывался об этом

медвежонок и вдруг бросился прочь от Степана и забился под бревна, притаившись там и по

временам тихонько скуля. Его с трудом удалось достать оттуда и втащить в избу. Здесь

Тимофеич дал ему тепловатой лисьей похлебки с мелко накрошенным мясом. Савка понюхал

и, забыв свои горести, принялся лакать варево, налитое ему в медвежий череп.

Стояло лето, но это было короткое лето Малого Беруна, с редкими солнечными днями и

порою пронизывающим холодом. Промышленники по-прежнему спали на печи, и Ванюшка,

усталый от ходьбы и опасной охоты, пожевал копченой лисятины и полез на печку, потащив

туда с собой и сонного медвежонка. Мальчик и слышать не хотел о том, чтобы запереть Савку

на ночь в сени, и решительно уложил его рядом с собой, крепко прижав к себе руками.

Тимофеич не стал спорить, хотя на печи ему пришлось лечь рядом с медвежонком.

Было светло. Все пятеро лежали бок о бок на большой печи, на теплом островке,

окруженном со всех сторон безмерным морем прохлады. Они не привыкли так рано

ложиться летом, и только медвежонок дышал часто и мерно, высунув свой длинный тонкий

язык. Казалось, засыпал и Ванюшка, но Тимофеич, Федор и Степан лежали на спине с

раскрытыми глазами и ждали неизменно возникающего к концу дня провала в неизвестность,

именуемого сном.

Тимофеич лежал и думал о дивных делах, рассказанных ему Федором, и о землях, где

кенари колокольчиками заливаются в поднебесье, предпочитая вольную волю тесной

окладниковской клетке.

– Степан! Стёпа! Не слыхал ты, милый, чего когда про румынцев ?

– Про каких румынцев?

– Да вот Федор рассказывал... Про румынцев, у коих произрастает вино-самотек?

– Не слыхал. А что, кортит у тебя нутро без винища-то?

– Ништо... – уклончиво ответил Тимофеич.

– И как это ты, такой праведник и мудролюб, а столько его наглотался? Али его же и

монахи приемлют?

– Приемлют, милый, ещё как приемлют, – обрадовался почему-то Тимофеич. – Нигде я

такого пьянства не видывал, как у монахов этих самых... Купцы – те тоже, бывает, на

ярмарках фу-фу! Деньга у них, у купцов, легкая. А только скажу я тебе, что купец против

монаха не устоит. Ку-уда! Купец интерес свой помнит и задолго наперед загадывает, а

долгогривому – что! Отзвонил – и с колокольни долой. Которые старой веры, раскольники,

так те не пьют, гнушаются, – древнего благочестия которые... Ну, а наши... У них-то я

попервоначалу и запил, когда ещё в молодых летах был, на соловецком промысле. Монахи