Алексеем Михайловичем.

многие богатства и угодья, звериную ловлю и сокровища её недр. Выгорецкая лодья везла

графу-барышнику великую прибыль, и выгорецкий приказчик Никодим, лодейный староста,

высчитал, что откупщику перепадет до трех тысяч серебряных рублей да столько же

табачникам1 и высокому начальству из конторы сального торга. Соловецкие, те отбились,

никониане, – им что? – а вот Выгу, как всегда, пришлось добрый кусок безропотно отдать

живоглоту. Выгорецкие, они сидели в лесах и пустынях, молились истово и благолепно и от

царских чиновников отделывались никак уж не бранью и криком, но чаще всего

даниловскими рублями2 из серебряной руды, которую сами же добывали в ближайшей

тундре. А чиновникам только этого и надо: даниловские рубли пустынножители сами

чеканили в своих скитах, и целковики эти были столь высокопробны и полновесны, что

норвежцы за привозимые на Поморье товары требовали расплаты предпочтительно

даниловскими рублями.

Выгорецкие рады были, что их не трогают, что их как бы не замечают, что их и вовсе не

видно за голубыми озерами, за темными лесами, за высокой Олонецкой горой. Тихохонько,

легохонько, шито-крыто отстраняли они от себя всякие напасти, по-прежнему не признавали

попов и не молились за царей и цариц. Впрочем, о первом Петре, хоть он был и табачник, а

может быть, ещё и того поболе, выгорецкие сохранили нехудую память. Когда царь Петр был

в тех местах и ему шепнули, что тут недалечко живут раскольники, «Пускай живут», – сказал

он и проехал смирно, не сделав им никакого зла. Никодим знал всё это, знал, кто чего стоит,

но был строптив, и ему жалко было общинного добра, которое должно теперь, после всех

горестей и трудностей хождения на Груман, уплыть черт знает куда, в бездонные сундуки

приспешников графа. Никодим был хоть и не стар, но подчас ворчлив и продолжал ворчать

об издержках и убытках даже тогда, когда лодья вошла в полосу волнения и тумана.

Лодейные трудники3 не спали уже двое суток, не зная, куда несет лодью надувший

паруса ветер и куда он её вынесет. Туман совсем залил её молочным паром и словно

непроницаемыми холстинами застил лодейникам очи так, что ничего нельзя было разглядеть

на два шага вокруг. Никодим видел только одно – что их несет на северо-восток; большой

медный компас, который он то и дело вынимал из резного костяного ларца, так и показывал:

север к востоку.

Выгорецкий приказчик и сам не спал две ночи. Он как напялил на себя в понедельник

кожан, так и не снимал его и в среду, когда юго-западный ветер сразу стал ещё крепче и начал

рвать в мелкие клочья плотные холстины густого тумана. Вверху, над мачтами, мчались

космы изодранных облаков, и небо стало звездиться там вверху, указуя путь блуждающим в

морях мореходам и торопящимся к гавани кораблям. Никодим снова достал из ларца компас

и полез в карман кафтана, где хранил ветхий, рисованный киноварью, зеленою ярью и

многим чем другим чертеж.

Это был лоскут на диво – яркий, несмотря на всю свою затрепанность, как цветущий сад.

Одна из выгорецких искусниц, набившая руку на рисунках рукописных книг, перечертила

Никодиму на кусок полотна карту Белого и Студеного морей и, пока Никодимушко

рассказывал ей о своих плаваниях, разукрасила ему чертежик цветами и травами, камнями-

самоцветами и изображениями зверей и рыб. Здесь видно было, как у Грумана мечут киты

высоко вверх водометы и как вздымается вода в море, теснимая тяжелым китовым ходом; на

голубых хрустальных горах стояли здесь косматые ошкуи; корабли шли один за другим к

Двинской губе, и архангелогородский собор сиял круглою позолоченною главою. Но ведь

теперь Никодим был не в светелке выгорецкой грамотеи, а в бурном океане! Выгорецкий

приказчик глядел на стрелку компаса и на расцвеченную эту карту и видел только, что лодью

все больше отдирает от Кольских поселков и стойбищ и что если этак будет дальше, то

пригонит их, что ли, к Новой Земле, а то, чего доброго, даже в Америку.

Но всё же этак было и дальше, как ни хотелось Никодиму поскорее обратно к

1 Старообрядцы не курили табаку и презрительно называли «табачниками» никониан, не считавших курение

грехом.

2 Главные пункты жительства выгорецких старообрядцев находились в Данилове и Лексе, но многие селились и

в так называемых скитах – маленьких поселениях, укрытых в лесной глуши.

3 Трудники – монастырские работники.

даниловским рыбникам, к повенецким щам и к рассказам о летних походах и плаваниях.

– Никодимушко! – окликнет его кто-нибудь из выгорецких. – Подь сюда, свет!

Порасскажи-ко, как ходил ты об этом годе и что там у царя Солтана деется...

А деется – там много чего деется. Да, но всё же куда это несет их? И что это за горбатое

облако слева, никак не очерченное на лексинской карте – ни китом, ни ошкуем, ни цветочком

или единой травинкой? Никодим от удивления даже стянул с себя кожан и остался в одном

черном кафтане, длинном, до пят, и застегнутом на серебряные пуговки от ворота и до самого

полу.

XXV. ПАРУС!..

Медведь, точно пригвожденный к скале, оставался на ней всё время, пока Тимофеич со

своими подручными рылись в мусоре среди бревен, раскиданных по всему берегу в этом

месте. И первый спохватился Тимофеич, которому было как-то не по себе без привычной

возни ошкуя по соседству.

– Куда ж это Савка запропал? Не сбежал бы сызнова...

– Сейчас не убежит, – откликнулся из какого-то логова в бревнах Степан. – А убежит, так

всё одно воротится. Лучше нашего не найдет.

Тимофеич выпрямился и стал кликать ошкуя:

– Савка! Савушка! Цав-цав-цав!

Но Савушка не шёл, и Тимофеич стал высматривать его по сторонам, согнув ладонь

козырьком над красными, обветренными глазами. Тимофеич глянул туда, сюда, но до скалы

было далеко, и он не мог разглядеть ошкуя, застывшего там на самой вершине. Он не мог

разглядеть ошкуя, но не мог как следует разглядеть и другого, потому что у него в глазах

замелькали какие-то желтые огненные ножи, и он принялся без толку шарить за пазухой и

жевать пересохшими губами. Старик хотел сказать что-то, но слова не сходили с его уст, и он,

шатаясь, подошел к Ванюшке, внимательно рассматривавшему только что найденный

большущий, но рыжий от проевшей его ржавчины гвоздь.

– Эк гвоздище! – ткнул ему Ванюшка свою находку. – Как поточить, прямо кинжал будет.

Чего ты, тять?

– Парус... – тужился выдавить из себя Тимофеич. – Парус...

Тимофеич стоял перед ним, дрожа, как в лихорадке, и побледневшие его губы беззвучно

шевелились, все силясь вымолвить какое-то слово, очень важное слово, только ему ведомое и

только им понимаемое до конца.

Ванюшка встал и в упор посмотрел на Тимофеича.

– Чего ты?

Старик ткнул рукой в пространство и, спотыкаясь, пошел к воде.

– Степан! – закричал в исступлении Ванюшка. – Стёпуш!

Перепуганный Степан еле выбрался из своего логова между совсем заваливших его

пещерку бревен и бросился к Ванюшке.

– Кто тебя режет тут? Рехнулся ты?

Но Ванюшка забыл даже, что кликал только что Степана. Он стоял на бревнах, раскрыв

рот и выпучив глаза.

Это был парус, конечно, парус, лодейный парус возникал там у небосклона и снова

пропадал за высокою волною. И не один даже, а целых три паруса угадывал там Тимофеич,

начавший приходить в себя и переставший наконец искать за пазухой, – трубку он там, что

ли, искал по старой привычке, когда замечал всплывающий в открытом море парус?..

Всё так же спотыкаясь, пошел Тимофеич от берега к горам выкидника, на который

взобрались Ванюшка и Степан, и всё так же не хватало у него силы предпринять что-нибудь

сейчас же, в эту минуту, сделать что-то до зарезу нужное, такое, от чего зависела вся