Шел дождь, телеги увязали в топкой грязи, и мокрое вороньё с криком отлетало прочь от

валявшейся по обочинам лошадиной падали.

Ругались извозчики, и отрывистый визг вырывался из большого рыдвана, набитого

старухами, калмычатами, персидскими девками и прочей прислугой, которую велено было

выслать с царицыным обозом в Царское Село.

Карета императрицы следовала шагом в полуверсте от хвоста обоза. Желтые занавески

были спущены на оконцах золоченого возка, потому что царицу Елисавету не радовала

унылая, мокрая окрестность, придавленная опустившимся небом. Колики в животе начались

у императрицы за последним шлагбаумом, ещё у кузниц, и стали переходить в тошноту и

головную боль. Придворный медик Бургав решил пустить царице кровь у Средних Рогаток.

Здесь, против путевого дворца, весь поезд остановился, и персидские девки принялись

таскать в опочивальню перины, тазы и всякую прочую рухлядь.

Извозчики стали табором вокруг дворца. Они распрягли лошадей и залезли под телеги.

Корма им полагались казенные, и репу с хлебом они запивали квасом. Они икали, глядя на

дым, который стал вырываться из печных труб над ветхою кровлей дворца. Они нюхали дым

и дождь и заправляли в рот последние крошки.

Придворный медик Бургав пришел со своим мешком в царицыну опочивальню, когда

больная уже погрузилась в штофные перины. Здесь, в тепле и покое, она сразу почувствовала

себя лучше: тошнота прошла и утихать стала головная боль. Медик уложил обратно в мешок

свои страшные орудия, но оставался у императрицы до вечера. За микстурами и клистирами

он не заметил, как за окном перестал дождь и пасмурный день уже сменился сумерками.

Персидские девки, бесшумно ступая босыми ногами по красному сукну, стали зажигать в

медных шандалах восковые свечи.

Пришла горничная и обкурила весь покой душистым сургучом, после чего медик собрал

свои пожитки и отбыл в отведенный ему апартамент1.

Комната стала наполняться женщинами, накрашенными так же, как нарумянена была

сама императрица. Баба Материна уселась на пол у царицыных ног и, запустив руку под

одеяло, принялась легонечко почесывать царице пятки, покоившиеся на нагретом шелковом

полотне. Баба Материна делала это лучше всех; она чесала пятки ещё императрице Анне, и

потому Елисавета возила Материну за собою повсюду, как и камергера2 Сиверса, лучше

которого никто не мог сварить императрице кофе.

Баба Материна была похожа на покойную императрицу Анну: не баба, а туча, не то что

«кузына Маврутка» – Мавра Егоровна, жена Петра Ивановича Шувалова. Маврутка была

1 Апартамент – помещение, комната.

2 Камергер – придворное звание.

очень близка Елисавете, им обеим было что вспомнить о временах их юности. С тех пор

стареющая Елисавета сильно прибавилась в теле, а Маврутка была так же мелка и

криворожа, и так же шел от неё неприятный запах, смешанный с запахом лаванды.

Царица лежала неподвижно. Под румянами её щеки казались не такими обвислыми, не

таким обрюзглым выглядело напудренное лицо. Дорожная тряска, микстуры, клистиры,

душистый сургуч, пальцы Материны – всё это навевало дремоту, и Елисавета заснула. Затаив

дыхание сидели женщины, собравшиеся у её постели.

Но тихо было в одной лишь царицыной спальне. В остальных покоях шла подготовка к

наступающей ночи. Чтобы приготовить Елисавете кофе, кофейную мельницу вертел камергер

собственноручно. Девки-прислужницы шныряли по проходным и прихожим, по сеням и по

лестницам. Дворцовый лакей шествовал с салфеткой и блюдом в соседний апартамент.

Дворец был трухлявый, хорошо обжитой. Пока тихо было в спальне и во дворце не

началась настоящая жизнь, тараканы шуршали за бумажными обоями и под полом возились

крысы. Но вот императрица встрепенулась и сбросила с себя одеяло. Кому могло показаться,

что императрица спит?.. Ночью не до сна царице. Ведь мало ли что может случиться в

темноте: и с престола низвергнут, как предшественника её, малолетнего Иоанна, и свободы

лишат, и самую жизнь отнимут... Бывало это не раз с царями.

И Елисавета никогда не спит ночью. Ни в Царском Селе, ни в Петербурге, ни здесь, у

Средних Рогаток.

Это хорошо знала чесальщица Материна. Чмокнув царицу в пятку, она укутала её

поднятым с полу одеялом и, не теряя времени, снова принялась за своё дело.

II. БЕРУНЫ С МЕДВЕДЯМИ

Пальцами Материна не чесала, а лишь скользила легким щекотком, словно лебяжьими

перышками веяла она под одеялом, и Елисавете казалось, будто в долгий знойный июльский

день опустила она обнаженные ноги в прохладный источник и говорливые струйки ластятся

у её ног и звенят, как хрустальные рюмки, тесно столпившиеся вокруг бутылки с токайским.

Чистый источник всех цветов красивей,

Всех приятней мне лугов...

Не так ли когда-то пели они на два голоса с Мавруткой?.. И ещё её любимец, Алексей

Разумовский, с глазами, как вишни, вторил им на клавицимбалах1:

Ты и рощ всех, ах, и меня счастливей.

Гор, долин и кустов...

Елисавета щурила глаза, и лучи от горящих в шандалах свеч шли к ней со всех сторон,

окружая её вызолоченным сиянием. Чесальщица ещё легче пошла подушками пальцев по

царицыной коже, затвердевшей в танцах и хождениях на далекие богомолья. Баба Материна

знала, когда легонечко нажать, когда пройтись словно персидским шелком, и в этом знании

было всё её уменье.

– Что, матушка, намучил тебя злодей-медик?

– Нишкни, Маврутка, молчи.

Елисавете не хотелось ни говорить, ни слушать обычного Мавруткиного стрекотания, а

только лежать после перенесенных болей с сощуренными глазами, мысленно отдаваясь

мерному ладу любимой, давно не петой песни.

– И не замолчу, и не замолчу, – затараторила Мавра Егоровна. – Душа слезой

обливается... Чай, одних клистиров вогнал в тебя, изверг, целый десяток...

– Молчи, дрянь, тебе говорю!..

О, коль счастливы желтые песчинки.

Тронуты её стопой...

Но Маврутке надоели неподвижность и молчание. Сидят все как истуканы, словно

покойник в доме. Стоило ей тащиться в Царское Село для того только, чтобы застрять здесь,

в этой мышеловке у Средних Рогаток. Ну и скучища, прости господи!

– Режь меня, казни меня, не замолчу!..

1 Клавицимбалы – старинный музыкальный клавишный инструмент, напоминающий современный рояль.

Елисавета знала, что остановить Мавру Егоровну могла бы только оплеуха, но ей не

дотянуться было до Маврутки, да и лень было пошевельнуться под одеялом.

– Чего молчать мне!.. – всхлипнула Мавра Егоровна. – Не онемела я ещё. Да и тебе,

матушка, грех: не на панихиду мы с тобой приехали. Чего нам в молчанку играть? Я и так-то

за день измолчалась вся. Знаешь, не та собака кусает, что лает, а та, что молчит и хвостом

виляет.

– Какая собака, где лает, что ты врешь?

– Нигде тут собака не лает, а только говорю я – измолчалась я вся за день-деньской.

Сначала в карете с тобою, а потом здесь, с этими дурами. Я и графа-то своего как следует

нынче не видела. Вчера запропал с вечера, так поутру только домой воротился. Ляд его знает,

где целую ночь таскался. Я ему говорю: бога ты побойся, старый черт. А он будто и не

слышит. «С архангельскими, – говорит, – мне беда. Вернизобер, – говорит, – денег не шлет,

на берунов, – говорит, – ссылается». Появились будто там, за Архангельском, какие-то

беруны. Всё не были, а потом вдруг объявились. Пропадали шесть лет в неведомом царстве, в

неизвестной державе, их уже и в живых не почитали, а потом воротились с живым медведем

на веревке.

Елисавета повернулась лицом к Мавре Егоровне, а та, заметив, что её слушают,

затрещала ещё пуще:

– И ещё пишет Вернизобер, что пошло волнение в народе от такого неслыханного дела,