солдату вдогонку зычные пожелания скорейшей кончины.

Чем дальше путники подвигались на юг, тем сильнее заедали их комары, и в такой же

мере увеличивалась забота Терентия Недельки о его неиссякаемой фляге. Однажды, когда

душный день еле заметно пошел на убыль, Терентий Неделька обнаружил, что

чудодейственная фляга иссякла. От такого огорчения он стал ругать и себя, и флягу, и

берунов, и даже царицу Елисавету, по милости которой он оказался в таких дураках, вместо

того чтобы прохлаждаться теперь в столице, в каком-нибудь питейном доме. Заподозрив

Тимофеича в том, что он будто бы своим беруновым волшебством испортил турецкую флягу,

рядовой её величества Терентий Неделька стал с пьяных глаз чинить Тимофеичу нелепый

допрос: по какой, дескать, такой причине они, беруны, до сих пор держат у себя за ледяною

стеною царя Иоанна1, у которого царица насильством отняла корону.

Тимофеич пшикал на солдата и затыкал ему рот руками, но солдат не унимался, на чём

свет стоит ругал царицу и кричал, что нет ещё царю Иоанну настоящей подмоги и не

приспело время, а когда приспеет время, то царь Иоанн всё равно уйдет от берунов и повелит

рубить головы им и прочим царицыным слугам, не пощадившим его младенческой колыбели;

что надо было ему, солдату, ещё в Холмогорах податься царю Иоанну на подмогу, да, вишь,

так, с бухты-барахты, не пересигнуть через стену ледяную простому человеку.

Солдат бы ещё долго продолжал свои озорные речи, если бы за поворотом не приметил

на пригорке новый кабак с прибитой над дверьми дощечкой, где царский орел казал языки на

обе стороны дороги всем прохожим и проезжим, куда бы они ни держали путь свой. Солдат

соскочил наземь, живо обернулся, и, когда снова зарылся в сено, оказалось, что его турецкая

фляга опять обрела свою чудодейственную силу.

VII. БЕРУНЫ ВЪЕЗЖАЮТ В ПЕТЕРБУРГ

Степан пытался заводить разговоры с ямщиками, расспрашивая их, не проезжал ли здесь

и в какую сторону архитекторский сержант Михайло Неелов и при нем женщина, Настасья

Петровна. Но ямщики отвечали, что ездит здесь всякий народ, и сержанты и другие, и с ними

бывают женщины, и Настасья Петровна и какая-нибудь Анна Сидоровна, а проезжал ли

такой Михайло Неелов, этого они, ямщики, не знают. Проезжал в прошлом году по тракту

какой-то копченый; кажется, Михаилом Нееловым был прописан в подорожной или

Федосеем Мацуевым?.. Нет, кажется, Федосей Мацуев. И женщина при нем действительно

была – может быть, и Настасья Петровна.

– И-эх, завейся веревочкой!.. – кричал ямщик и стегал веревочным кнутишком исчахлых

своих лошаденок, которые на ходу клевали мордами так же, как сам ямщик носом.

И так вот миновали они Вытегру и Лодейнопольскую верфь, на плоту переправились

через реку Сясь, подъехали к новой Ладоге, но в Шлиссельбурге с солдатом снова случилась

неприятность, потому что шлиссельбургские кабатчики, точно сговорившись, отказывались

подлить винца в неиссякаемую флягу. Они не обращали никакого внимания на то, что он,

Терентий Неделька, человек казенный и едет по царицыному указу. Один из них даже

пригрозил ему Тайной канцелярией, где с него, солдата, сыщется за такие воровские его

1 Император Иоанн Антонович. Ему не было от роду и полутора лет, когда Елисавета, в 1740 году, свергла его с

престола. Иоанн Антонович долгое время содержался потом в одиночном заключении на севере, в городе

Холмогорах.

увертки. Другой кабатчик потребовал предъявления царицыного указа, и, когда Неделька

вынул из сумы бумагу, кабатчик долго вертел её в руках, разглядывал на свет и читал её и с

начала, и с конца, и с середины. Он, однако, убедился наконец в том, что Елисавета I,

императрица и самодержица всероссийская, узнав, что на Мезени появились какие-то

удивительные беруны с ученым белым медведем, требует для царской своей забавы этих

берунов к себе, в беруновом их платье и вместе с медведем.

Но кабатчик этот был, должно быть, тертый калач – наверно, и сам во всевозможных

указах дока. Он совсем было хотел уже крикнуть своему помощнику, чтобы тот нацедил вина

Недельке, но спохватился и объявил, что в бумаге есть про медведя, но ничего не сказано про

турецкую флягу; да притом дана бумага не Недельке вовсе, а Петру Ивановичу Шувалову,

графу. Кабатчик до того разошелся, что даже объявил бумагу не подлинником, а только

копией, и что-де копии не может быть полной веры. И сколько ни грозился и ни плевался

Неделька, ничто не помогало: кабатчик повернулся к нему спиною и стал безо всякой

надобности переставлять бутылки и кружки на полке.

Терентий Неделька вовсе пал духом и с тяжелым сердцем тронулся дальше.

Но дальше дело неожиданно пошло лучше: в мызе Устье турецкая фляга стала вновь

источать крепкий напиток, который не иссякал уже ни у мызы Пелы, ни у мызы Вяземского и

до самой Невской лавры, когда они покатили леском по прямой, как стрела, дороге и единым

махом докатили до речки Фонтанки. Но здесь им вышла остановка.

Навстречу по вновь перестроенному Аничкову мосту беспрерывной чередой двигались к

лавре одноколки, таратайки, расцвеченные кареты, запряженные цугом, с выездными

лакеями на запятках. А впереди, на узком мосту, воз с сеном, сковырнувшийся набок,

загородил дорогу. Сломанное колесо валялось подле, конные солдаты гарцевали около и

барабанили палками по вознице, который, в свою очередь, молотил кнутовищем по своей

рвавшейся из упряжки лошадке. Народ стал толпами сбегаться к мосту, прослышав, что

поймали каких-то берунов и будто бы сейчас в клетках будут спускать их в Фонтанку. Но

беруны оказались на вид обыкновенными мужиками, потому что Тимофеич ещё в Мезени

наотрез отказался ехать в беруновом платье и не хотел облекаться в это одеяние и у мызы

Вяземского, перед въездом в столицу. Достойным внимания напиравшего народа оказался

один лишь ошкуй, стоявший на задних лапах в клетке, ухватившись передними за железные

прутья. Он с любопытством глядел на сверкавшую под солнцем речку, на баб, усердно

колотивших вальками, на перепуганного суматохой теленка, который, задрав хвост, несся по

ещё топкому тогда берегу, заваленному конским навозом и всякою дрянью.

Тимофеич тоже воззрился было на каменные палаты, высившиеся на противоположном

берегу, потому что подобных видывать ему раньше не приходилось. Уж не живет ли в этих

палатах царица? Но Терентий Неделька пояснил, что живет здесь не царица, а граф Алексей

Григорьевич Разумовский, царицын любимчик. Тимофеич хотел спросить солдата ещё о чем-

то, но столпившиеся вокруг телеги люди стали дергать старика за что попало, и один какой-

то, в рваном полукафтане, норовил даже потянуть его за мохнатую бороду, в которой застряла

солома. К счастью, тут грянула музыка – гвардия проходила по мосту, – и толпа загляделась

на золотые короны, жарко горевшие на холодном серебре полковых барабанов. За

флейтщиками в красных кафтанах ехал на дорогом коне вельможа в алмазах и самоцветном

каменье, и Терентий Неделька пояснил Тимофеичу, что это и есть Петр Иванович Шувалов,

граф, откупивший у царицы, в числе прочего, и северный промысел на зверя и рыбу. Толпа,

завидев графа, уже и вовсе оставила берунов и забыла даже про ошкуя.

В народе говорили, что едет обирала Шувалов в Невскую лавру табаком обсыпаться,

намекая на то, что и табак взял он на откуп у государства и теперь только один может

торговать им, назначая за товар какую вздумается цену.

– А после обсыплется солью, – утверждали другие.

– Моржовым салом будет помазан...

– Трескою причастится...

– Медяками разговеется...

– Вор...

– Мошенничек...

– Чертушко...

Гремела музыка, под всадником играла лошадь, пучил глаза вельможа Шувалов,