Одна из лодок подошла к зверю на расстояние не более двух-трех сажен.

Степан в своей лисьей шапке вытянулся с носа лодки вперед – вот снимется с лодки и

сам, как гарпун, разрежет воздух. Но Степан откинулся назад и назад отвел руку. Тимофеич

видел, как он размахнулся и метнул гарпун и как потом сразу дернуло лодку и она со

страшной силой понеслась по волнам.

А в это время архангельский Капитон метнул с другой лодки один за другим два гарпуна

в кита поменьше – не в того ли, что дразнил Тимофеича, тыча ему из воды свое смешливое

рыло? Раненый зверь упал на дно, окрасив густою кровью зеленую воду, и утащил за собой

вместе с гарпуном все веревки, сколько их было в лодке. Но веревки были крепко-накрепко

привязаны к носу, а упавший кит натянул их не туго: воды ли были здесь не столь глубоки и

изнемогающий зверь издыхал на дне? Могло быть и так, и Капитон, ко всему готовый, стоял

насторожившись, зажав в одной руке топор, а в другой – две отточенные пики.

Время шло, и вода, как на мельнице, бурлила по всей водяной округе.

Но вот из воды показались оба стоявшие торчком гарпуна, и Капитон, не дожидаясь,

ткнул меж обоих гарпунов пикой, прямо по воде.

Зверь сразу же всплыл на воду с гарпунами и пикой. Он изнемог, но у него хватило ещё

напоследок силы послать вверх из своего дыхала кровавую струю, которая высоко

заполыхала в море.

Капитон прорезал ножом дыру в хвосте кита и продел в неё канат. И таким способом

стал медленно отводить к кораблю убитого зверя.

А лодки со Степаном не видно было нигде.

VI. ПРОПАВШИЙ КАРБАС

– Никиша, глянь-ко еще! – хрипел снизу Тимофеич. – У тебя глаз помоложе.

– Не видно, Алексей Тимофеич! – кричал ему из бочки вёсельщик Никитка.

Тимофеич хватал пересохшими губами воздух и начинал снова слоняться по палубе, без

толку тычась во все углы и обдавая работников запахом рома. Он перегибался за борт и

всматривался в морскую даль совиным, немигающим своим оком. Зеленая гладь напоминала

поемные луга за Окладниковой слободкой, где они с Ванюшкой треножили хозяйских

лошадей. Но там был луг, была зеленая земля под ногами, и росли на ней злаки и травы, а

здесь, куда ни поглянь, одна только погибельная муть.

Уж мне надобно сходить

До зелена луга...

– Кому ж это так певалося здесь, не вчера ли, совсем недавно? Ах-а! Это Степан, это

Стёпушка-гарпунщик щелкал, сидя на бочке. Эх, Стёпа, Стёпа, дуралей ты, Стёпа! Много ли

ты, Стёпа, нагарпунил за день в шапчишке своей рыжей?

Уж мне надобь навестить

Сердечного друга...

И Тимофей шел к насупленным работникам, молча свежевавшим убитого кита, и плел им

что-то про Ваню, про лодку, про лошадей на зеленом лугу под Мезенью.

– Ваня, сынок-от, он в карбасе со Степаном...

Лодейники ничего не отвечали, продолжая разделывать наполовину уже ободранную

китовую тушу. Убитый Капитоном кит был не из крупных, и весу в нем было, должно быть,

пудов всего каких-нибудь триста. Это был молодой ещё зверь, и бархатная его кожа на спине

отливала светлою синькой. Но сейчас он был канатами из воды немного приподнят и лежал

вдоль борта вверх брюхом. По брюху издохшего зверя ползали работники; они вырезывали

сало большими кусками и железными вилами подавали их на палубу.

Паруса были спущены, и обезветренное судно стояло безо всякого движения на тихой

воде.

– Никиша, а Никиша, не видать?

– Не видать, Алексей Тимофеич.

Тогда Тимофеич, не говоря ни слова, полез в мурью. Здесь он отпер свой окованный

жестью сундучок и достал оттуда медную флягу, которую выменял когда-то у пленного

шведа. Тимофеич поглядел на медных львов на фляге, на их высунутые крючковатые языки и

на три королевские короны. Все они были на месте, и все было как всегда. Не было только

Ванюшки. Вспомнив об этом, Тимофеич запрокинул голову и стал лить себе в горло крепкий

ром. Тяжелая фляга всё больше дрожала в руках Тимофеича и наконец вовсе вывалилась из

ослабевших его пальцев, залив ему ромом бороду, рубаху и портки.

Тимофеич хрипел что-то про сердечного друга, с которым ему до зарезу надобно было

повидаться в последний хотя бы раз, и мутные слезы текли из-под красных век старика и

застревали в мохнах бороды, желтых, как шерсть у старого ошкуя. Потом принялся

Тимофеич искать куда-то запропавшую флягу. Он выпотрошил весь сундук, но фляги не

нашел. Так-то старый Тимофеич, не повидав друга и не найдя фляги, свалился, мокрый и

пьяный, на пустые мешки.

VII. ГИБЕЛЬ АНДРЕЯ РОСОМАХИ

Лодка, посланная Тимофеичем на поиски пропавших, тоже словно канула в морскую

глубь.

Лодейники уже почти управились с работой: заколачивали последние бочки, до краев

набитые китовым салом, и спускали их в сырую и темную мурью. Там же, в мурье, на пустых

мешках лежал, разметавшись, Тимофеич, не видя и не слыша тяжелой вокруг себя возни.

Мертвый, каменный сон надавил ему на сердце, и, как железными обручами, была сжата его

голова.

За ним уже давно гоняется кит невиданной величины, и Тимофеич замечает, что вместо

плавников у кита – змеи и голова у него собачья. Тимофеич – в воде в сапогах, портки на нем

набухли, как два пузыря, и ноги, словно длинными ремнями, спутаны у него растущей на дне

морской капустой. Он плывет к берегу и доплыть никак не может. Он плывет к берегу из

последних сил, а ветер отдирает его от берега назад, и Тимофеич слышит, как кит с собачьей

головой рычит так, будто тысячу бочек с ворванью сразу вкатывают в пустую лодейную

мурью. Кит уже совсем близко; Тимофеич видит, что у зверя рыжая шерсть, такая же рыжая,

как Стёпушкина шапка. И язык он высунул из собачьей своей пасти, завернув его злым

крючком, как у львов на медной фляге. Тимофеич шарит во сне вокруг себя и потом снова

начинает захлебываться мутной соленой водой.

А гарпунщик Степан с Ванюшкой – Тимофеичевым приёмышем – и с другими, кто был с

ними в лодке, в это время тоже хлебнули морского рассолу, но только не во сне, как

Тимофеич, а и впрямь, наяву.

Кит, в которого Степан с размаху метнул отточенный гарпун, не упал на дно, как это

чаще всего бывает с китами, спасающимися от ловца. Он нырнул неглубоко, потом сразу

рванулся вперед и помчал лодку так, что ветер засвистел в ушах опрокинувшегося навзничь,

прямо на весельщиков, Степана. Степан бросился к топору, чтобы обрубить веревки гарпуна,

и, ничего не видя от забивших ему глаза слез, стал шарить кругом. Стали искать топор и

весельщики, но его не было в лодке. Вывалился ли он за борт, или его просто впопыхах

забыли захватить?

Ход карбаса был страшен. Такой быстроты без привычки не может вынести человек.

Буруны колесами завертелись вокруг слабого суденышка, наполнявшегося водой.

Водометами вырывались брызги из-под носа и бортов и обдавали китоловов с ног до головы.

Но раненый зверь уставал, и ход лодки понемногу делался тише.

Перестал бешено свистеть ветер, разбежались в разные стороны колеса, которые, как

волчки, сейчас только со скрежетом вертелись в глазах, заливая их едкой слезой. А вода всё

ещё клокотала под носом лодки, закручивалась воронками, вздымалась столбами. Степан

нащупал в воде на дне лодки мокрый гарпун и встал на носу.

Кит всплыл, но карбас с разгону быстро шел прямо на него. Весельщики схватились за

весла, болтавшиеся в разорванных и спутанных ременных уключинах. Степан медленно

отвел руку назад и с силою метнул гарпун.

Высоко ли взлетела лодка со всеми бывшими в ней работниками, или кит ударил хвостом

в борт, отбросив далеко в сторону и людей и разбитый в щепы карбас? Никто этого не мог

сказать, потому что никто этого не видел. Все помнили только пушечный выстрел и