глазами в пустое пространство.

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

Шувалов быстро сдернул подушку и наклонился над каким-то странным предметом,

завернутым в разузоренную красными буквами бумагу. Он осторожно, обеими руками, взял с

дивана сверток и понес его к окну, в которое ещё глядел серый день, иссеченный мокрым

снегом. На лице начальника Тайной канцелярии играла зловещая гримаса.

Бургав и Шувалов стали разворачивать сверток, и оттуда выпал какой-то корень, похожий

на змеиный клубок. Жесткие седые волосы были пучками натыканы в его изгибы.

Медик поднял с полу спутанный комок волос и стал разглядывать его на свет.

– Белый медведь, – объявил он.

– Беруны! – всплеснула руками фрейлина Крузе. – Только у них белый медведь!

И она снова бросилась к Елисавете, лежавшей в глубоком обмороке на диване.

Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По

всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли

грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только

мокрый снег хлестал в окна.

Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на

маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом,

равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:

– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...

XV. ТРЕВОГА СТАРОГО ТИМОФЕИЧА

Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.

– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? –

окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог,

а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и

молчит.

– Болит у тебя что, Стёпуш?

Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не

отстанет.

Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к

комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него

оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал,

что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал

этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя,

добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.

Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному

слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома

каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя

бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу.

Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе

горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-

медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он

не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени

скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное,

сопьется возле куфы.

Асатий вздыхал, качал головою, причмокивал губами и отпивал из ковшика. А с вечерней

звездой уходил к себе. И Тимофеич шел к себе, где в чулане заставал уже спящего Степана.

Последним приходил Ванюха. Он пропадал вечерами и нашел даже способ выбираться за

ворота через лазейку, которую открыл в высоком заборе. Ванюхе и здесь, как на Малом

Беруне, хотелось расточить свою силу и беспокойство в неистовом беге, но в царской столице

не было настоящего разгону. Куда ни повернись, всюду люди, стены, огорожи, рогатки...

Ванюха слонялся по берегу Фонтанки и, заметив вдали приближающийся дозор, лез сквозь

лазейку обратно и возвращался в острог, когда и Тимофеич, и Степан, и медведь Савка уже

спали.

В тот самый день, когда зверовщики ходили к Гостиному двору смотреть на царицын

проезд, Степан рассказал наконец Тимофеичу о таинственной женщине в епанёчке, которая

обещалась приворотить к нему Настасью и даже сделать так, чтобы та сама пришла к нему в

медвежий острог. Но дни проходили, и не было ни Настасьи, ни чародейки в епанёчке.

Тимофеич забеспокоился, услышав о медвежьей шерсти, которой набрал ей в узелок Степан,

и начал искать свою трубку за пазухой и по карманам. Потом стал оглядываться: ни в чулане,

ни около не было никого; Ванюха пошел к амбару покормить медведя; ветер залеплял оконце

хлопьями мокрого снега.

– Когда, говоришь, была она здесь?

– Да вот уж восьмой день как пошел.

– Так, так, была и пропала?.. Не для Настасьи брала она шерсть. Ох, уж мне эти кудесы;

не нажить бы с ними беды! Тут тебе не Берун, не пустыня. Шкуру спустят раз-два.

– Убегу, – сказал Степан, глядя мимо Тимофеича куда-то далёко. – Неужели здесь вечно

жить?.. Право слово...

– Пшш... – замахал руками старик и снова стал заглядывать в углы и под лавки. – Головы

тебе не жалко. Экой ты...

– Убегу! – крикнул Степан и заскрипел зубами. – Хоть опять туда, на Берун, в пустыню.

Тимофеич закрыл глаза, заткнул руками уши и в изнеможении опустился на лавку. Когда

он снова разомкнул свои красные веки, Степана уже не было подле. Тимофеич ещё больше

пал духом, боясь за Степана, а пуще всего томимый другой, смутной тревогою: ему не давала

покоя женщина в епанёчке, которой зачем-то понадобилась Савкина шерсть.

XVI. СОЛДАТЫ ВРЫВАЮТСЯ В МЕДВЕЖИЙ ОСТРОГ

Степан пошел к пруду и, сев под навесом, молча стал наблюдать, как Ванюха кормит

медведя хлебом из рук. А Тимофеич надел казенный кафтан и побежал разыскивать Асатия,

чтобы поделиться с ним своей новой кручиной.

Асатий стоял возле слоновых амбаров, где слоны терлись подле куфы, запустив в неё

свои шершавые хоботы. Непогоды ради слоновый учитель решил подпоить слонов, и

хивинцы таскали из погреба водку и лили её в слоновую куфу. Когда слоны, пошатываясь,

медленно побрели обратно к своим стойлам, Тимофеич сел рядом с Асатием на какой-то

обрубок, валявшийся под стрехой амбара.

– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был –

помер; Степана – тоже ищи-свищи. Вот и нашла она себе другого мужа, Неелов его фамилия.

Не слыхал?

Но Асатий не слыхал, хотя, видимо, очень сочувствовал Степану, потому что и вздыхал и

причмокивал очень усердно. Причмокивать он, однако, скоро перестал, до того удивила его

история с женщиной в епанёчке, приходившей на зверовой двор за медвежьей шерстью. Для

какой лютой ворожбы могло ей понадобиться это? Кого нужно было ей приворотить, на кого

и по ком напустить тоску? Асатий знал, что искатели царских милостей одинаково жадны

здесь, в Петербурге, как и в столицах других государей; что и здесь, как и там, одинаково

были в ходу тайные дела, человеческая кровь и темное чародейство. Предчувствуя недоброе,

Асатий грустно глядел на Тимофеича, и черные глаза его устало цвели на безбородом

морщинистом лице. Потом он ушел к себе наверх, к ночному покою и мирному сну.

Но в эту ночь не дано было Асатию мирного сна. Старший слоновщик ворочался на

своих матрацах и всё порывался вскочить, разбудить своих помощников: ему казалось, что

сердитые слоны ломают амбары. И какое-то пение слышал Асатий: не пьяную песню кривого

Евмена, а что-то другое, в чём он хотел, но не мог разобраться во сне.

И точно: ночь эта была необычна.

Посланные Шуваловым из Тайной канцелярии солдаты долго молотили в ворота, пока

добудились сторожа, и, обозленные, стали ломиться в медвежий острог. Спавшим спросонок