привиделось, что это снова ошкуи орудуют в сенях и вокруг избы на острове Малом Беруне.

Степан по привычке стал шарить рогатину подле лавки. но когда он продрал забитые сном

глаза, то увидел казенный кафтан со шнурками в углу на гвозде и грабли, которыми чистил

медвежий острог. Кричали звери, возбужденные стуком солдат, и Ванюха, шатаясь, уже

пробирался к дверям, чтобы взглянуть, что там такое стряслось.

Когда Ванюха поднял дверную щеколду, солдаты пошли на него, точно не человек стоял

перед ними, а было пустое пространство. Ванюху они сбили с ног, в чулане отбросили в угол

уже вставшего Степана, а Тимофеича стащили за ноги с лавки. Потом они стали копаться в

ларе и тащить оттуда всякие вещи, а один из них сорвал у Тимофеича с пальца оловянный его

перстенек соловецкой работы, который носил Тимофеич всю жизнь. Солдаты стали грозить

берунам всякими бедами:

– Вот вам ужо покажут. . Пожмут вас, колдунов, хомутами с клещами...

– Вас, кудесников, на веревке подвесят, узнаете, кто из вас поболее весит.

– Погладят вас против шерсти за медвежью ту шерсть.

– Согнут дугой – станешь другой.

– Человече!.. – пробовал обратиться Тимофеич к одному из них, казавшемуся старшим;

товарищи называли его Бухтеем. – Человече!..

– Молчать! – гаркнул Бухтей. – Мне тут лясы с тобою точить? Одевайся! Без штанов, что

ли, вести тебя к графу?

Беруны оделись и вместе с солдатами вышли во двор. Ветер, набушевавшийся за день в

столице, умчался дальше крутить и вертеть по необозримым пространствам Российской

империи, управляемой Елисаветою, дочерью первого Петра. Над крепостью, поверх хоромин

Тайной канцелярии, где заседал Александр Шувалов, в чуть рассветающем небе уже издали

виден был медный ангел на Петропавловской колокольне, корабельною мачтою поднявшейся

ввысь.

XVII. БАТАЛЬОН УХОДИТ ВСЁ ДАЛЬШЕ

А Настасья была в это время далёко.

Долгим походом в подневольном строю плелся инженерный батальон по столбовым

дорогам необъятной России. Окутанный тучею пыли, шел батальон в украинскую степь, и,

когда солнце садилось, солдаты ковыляли вразброд, но всё ещё пели солдатские песни про

пушку и турку и про ненастный день, который выпал в субботу. Ведра звенели в обозе, и

лошади ржали, когда чуяли приближение ночи, пастбища и водопоя.

На исходе пятидесятого дня впереди показалась островерхая башня. Здесь, от Чернигова,

начиналась уже Украина, но ещё долгий путь предстоял батальону по раскаленной дороге.

Батальон прошел через город с теми же песнями и раскинулся лагерем подле вала, у самой

реки.

Стреноженные лошади расскакались по лугу, повитому горьким дымом от ротных

котлов. Горожане глазели, как кашевары роют лопатами походное варево.

Из кибитки, крытой полосатой рядниною, вышла Настасья. Она спустилась к реке и

сплеснула водою лицо. На ней была красная юбка и голубой с васильками платок. В этом

уборе она похожа была на цыганку, когда вскидывала быстро глаза и румянец проступал под

её загорелою кожею. Босоногие дети бежали за Настасьей и кричали ей вслед:

– Цыганка! Цыганка! Цыганка!

Настасья хотела поискать щавеля на лугу, но вернулась в кибитку и легла на взбитое

сено. Она, лежа, глядела сквозь прорехи в ряднине, как в небе одна за другой зажигаются

звезды. Скоро всё небо заиграло яркими блестками, и гомон умолк у ротных котлов.

Настасья закрыла глаза... Ей показалось, что она видит Степана. Она не сомневалась в

том, что Степан погиб на окладниковской лодье в Ледовитом море ещё семь лет тому назад, и

теперь он приснился ей высунувшимся из проруби до половины, с бородою, на которой

нависли ледяные сосульки.

Но батальонный пес, свернувшийся под кибиткой, в которой лежала Настасья, спросонок

звякнул железною цепью, и Настасья снова открыла глаза.

С реки потянуло туманом. Была на исходе короткая летняя ночь. И Настасья, не

засыпавшая больше, стала снова следить, как начинают теперь уже меркнуть в небе зеленые

звезды, как одну за другой гасит их проснувшийся день.

XVIII. ПОБЕГ

Солдаты вели арестованных берунов мимо загонов и клеток. Проходивших людей

провожал внимательным взором страус, выставивший маленькую голову поверх тына в

загородке. Мартышки висли на прутьях и тоже глядели из клетки. Против слоновых амбаров

грязь была круто замешена многопудовыми ногами слонов, и идущим пришлось пробираться

гуськом под самыми стрехами, где на разные лады перекликалась капель.

– Стой! – вдруг крикнул шедший впереди Бухтей.

Отряд остановился, и Бухтей стал нюхать воздух.

Пахло, как всегда на зверовом дворе, звериным пометом.

– Что тут у вас, винокурня или питейный погреб? Так добренько пахнет...

– Человече... – пробовал опять подать голос Тимофеич, но Бухтей, словно охотничья

собака, чутьем взял направление к куфе и здесь опять скомандовал остановку.

На дне куфы в недопитой слонами водке сияла предрассветная звезда, и облака

пробегали там по бледной лазури. Бухтей крякнул и вытащил из-за голенища деревянную

ложку. Он зачерпнул со дна, попил и крякнул опять. Тогда и остальные полезли за голенища

и тоже стали черпать, лить себе в глотки и крякать.

Беруны стояли подле рядком и молча глядели, как пять солдат императорской гвардии

стали кольцом вокруг куфы, чтобы взять её если не штурмом, то хотя бы осадой.

Солдаты успели уж влить в себя по десятку ложек с крепким слоновым вином, а на дне

куфы всё ещё мигала звезда. Солдаты всё усерднее нагибались над куфой и пили, уже не

разгибая спин и не поднимая голов. А беруны стояли и мялись, пока наконец Ванюха не

опомнился первый. Он дернул Тимофеича и Степана за шнурки их казенных кафтанов, и те

молча, без слов, пошли за ним под амбарными стрехами, в тени частоколов, по задам за

плетнями. Они вышли к отхожему домику, где спал Евмен Марадуй, пролезли в лазейку, о

которой знал один лишь Ванюха, и, катясь вдоль заборов, добрались до Фонтанки. И когда

они уже на брюхе проползли Симеоновский мост, то услыхали позади себя крики тревоги.

По зверовым дворам в сумерканье рассвета с фонарями бегали люди. У солдат весь

хмель куда и девался! Они во всю мочь люто ругали берунов, зверей и свою солдатскую

участь. И в ответ им кашляли обезьяны и заяц кричал, как подкидыш. Асатий, главный

слоновщик, высунул голову в чалме из своего верхотурья. Он печально глядел на метавшихся

по двору грубиянов, не пощадивших ни мирного сна человека, ни пугливой дремоты

томящихся в клетках зверей.

XIX. ТИМОФЕИЧ ПОПАДАЕТ В КАНАВУ

Беруны шли наугад, только б подальше от проклятого места с Бухтеем, Тайной

канцелярией и комиссаром, обещавшимся показать Тимофеичу фухтели. Беглецы миновали

Симеоновский мост и пошли вдоль литейных амбаров.

Столица уже просыпалась. Городской живодер проехал с собачьим фургоном на ловлю. С

берега в город шли бурлаки. Толпа арестантов, громыхая цепями, двигалась к рынку за

милостыней. На Песках занималась заря, разбросавшая по небу медные перья.

– Куда ж нам теперь? – молвил растерянно Тимофеич, не убавляя шагу. – Стёпуш, как же

ж нам?..

– Вот выйдем на реку, одним камнем обвяжемся – и в воду все вместе.

Тимофеич остановился, раскрыл рот и уставился на Степана. Потом махнул рукою

сердито и снова захлюпал подкованными сапожищами по непросохшей грязи.

– А то снова к Беруну, – добавил Степан. – Туда Бухтей не достанет... Вот только платье

берунское забыли в остроге... Да ладно... Пускай других дураков наряжают.

И Степан обернулся взглянуть на прощанье в ту сторону, где, должно быть, солдаты уже

совсем очумели в поисках берунов, словно провалившихся сквозь землю.

Беглецы проходили всё дальше, мимо редких мазанок, вдоль плетней огородов с