черневшими пугалами.

– Пускай вон то пугало посадят в медвежий острог вместо меня, – кивнул головой к

огородам Степан. – Тоже вот, выдумали... потеху нашли...

Тимофеич умаялся и дышал тяжело, но продолжал припечатывать грязь казенными

сапогами с железным подбоем.

– Тут, милый, не о пугале речь. Слыхал про канцелярию Тайную?

– Слыхал, – отрезал Степан.

– Ну и молчи.

– А что там за Тайная? – заинтересовался Ванюха.

– Пшш... – остановил его Тимофеич и с опаской заглянул за плетень. – А Тайная,

канцелярия Тайная, – захрипел он, – это дом такой. Там нашего брата на крюки подвешивают,

палками обколачивают, кнутьями чешут. Всё выстукивают, крепка ль у нас шкура. Понятно?

– Понятно, – ответил Ванюха и остановился, вытянув вперед голову и прищурив глаза. –

Вон, – показал он пальцем.

Впереди, далеко – только зоркий глаз морехода мог разглядеть это, – улица была

перегорожена рогаткой, и верховые солдаты наездничали возле хибарки, стоявшей на въезде.

Беруны шагнули через плетень и пошли по грядам и тропинкам дозору в обход. Они долго

плутали так, и уже не было ни огородов, ни троп, а только болотистый луг блестел под

ногами, но всё не решались свернуть опять на дорогу. Солнце слепило глаза, испарина

прошибала сквозь сырую рубаху, паром курилась каждая кочка. Стреноженная лошадь с

длинной обвислой гривой стояла не двигаясь, словно поджидала идущих. Потом бросилась в

сторону смешными прыжками и пропала за перелеском.

Перелески эти стали попадаться всё чаще. Идти было легче: болото осталось позади;

земля обсыхала под пригревавшим солнцем, которое заметно заворачивало вправо. Вдали

длинным небеленым полотнищем опять раскатывалась дорога. Ванюха со Степаном шли,

сокрушаясь о брошенном Савке. Тимофеич молча волочил сапоги по скошенной траве и,

дойдя наконец до дороги, шагнул через канаву, но поскользнулся, скатился вниз и здесь

прижал под собою какой-то костлявый мешок, заоравший благим матом.

XX. УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Тимофеич, Ванюха, Степан стояли неподвижно, как огородные пугала, и во все глаза

глядели на измятого Тимофеичем человечка, с рыжей головы которого свалился драный

малахай. Тот, в свою очередь, стоял перед ними в вымазанном глиною длиннополом кафтане

и с лицом, по которому прошелся грязный Тимофеичев сапог. Рыжий человечек дрожал всем

своим щуплым тельцем; заслонив одной рукой глаза, он отмахивался другой и шептал:

– Уйди!.. Уйди!.. Наважденье!.. Уйди!..

– Сёмушко!.. Семен Пафнутьич!.. Ты ли, милый?..

И опомнившийся Тимофеич захватил выгорецкого трудника всего целиком в свои

моряцкие объятия, а тот барахтался, вырывался и кричал:

– Уйди!.. Бес!.. Уйди!..

Но Тимофеич не выпускал Семена Пафнутьича и продолжал прижимать его рыжую

голову к своему зеленому кафтану, радуясь и удивляясь такой неожиданной встрече. Степан и

Ванюха хохотали, глядя на обутые в лапти ножонки выгорецкого трудника, которыми он

выделывал самые удивительные штуки, точно стопы его поджаривали на раскаленной

сковороде. Семен Пафнутьич выбился наконец из сил и перестал трепыхаться, но набрался

духу и глянул в лицо Тимофеичу.

– Скажи, ты настоящий или это только сон такой мне снится?

– Да настоящий, Сёмушко, не поддельный. Кафтан только на мне зеленый, а рожа и кожа

– всё то же.

– Врешь, – опасливо молвил Семен Пафнутьич.

– Ну вот тебе и на! Отроду не врал.

– Откуда вас сюда сбросило ко мне в канаву?.. Да на сонного?..

– Эх, милый, рассказывать теперь долго; жизнь свою спасаем.

– Понима-аю, – протянул Семен Пафнутьич и оглянулся вокруг.

Вокруг было пусто. Дорога, изрезанная глубокой колеей, взбегала на пригорок, весело

скатывалась оттуда вниз, поворачивала вправо, заворачивала влево и терялась впереди.

Позади уже не было видно ни колоколен, вытянувших тонкие шеи, ни слегка наклонившихся

к колодцам скрипучих журавлей.

– Понимаю, – повторил Семен Пафнутьич. – Ну, а куда ж вы теперь?

– Куда?.. – Тимофеич посмотрел на Вантоху и Степана. – А куда путь этот?

– Путь этот по солнцу к городу Олонцу, – ответил Семен Пафнутьич, – а оттуда куда

хочешь: хочешь – на Выг-реку, а хочешь – и за шведский рубеж, коль тебе невтерпеж. И там

вашего брата, беглых, много.

– А ты-то, Сёмушко, куда путь держишь?

Но Семен Пафнутьич стал распутывать узел на своем кушаке, пропустив вопрос

Тимофеича мимо ушей.

– Не живешь же ты тут, в канаве!..

– Иду восвояси, – ответил уклончиво Семен Пафнутьич. Но потом, сообразив что-то,

вдруг добавил: – Иду к Выгу. Теку, утекаю, жизнь свою спасаю.

И Семен Пафнутьич стал перепоясывать на себе кафтан.

– Понима-аю, – протянул теперь в свой черед Тимофеич.

– Ну, ты, брат, я вижу, нашего поля ягода, – хлопнул Степан Семена Пафнутьича по

плечу.

– Фрр... – отскочил от него Семен Пафнутьич, старавшийся ещё на лодье быть от

Степана подальше.

– Чего ты? – спросил его хмуро Степан, но тот не ответил и полез зачем-то в канаву.

Он вылез оттуда, пообчистился, нахлобучил себе на голову свой свисавший лохмотьями

малахай и поднял валявшуюся подле хворостинку. И, торжественно посмотрев на

Тимофеича, на Степана и на Ванюху, произнес:

– Места эти несытны, необильны и весьма непокойны... Потечем?

– Течем, – кивнул головой Тимофеич.

Семен Пафнутьич черными от грязи пальцами дернул зачем-то на лице своем рыжую

прядку и стал месить не совсем просохшую ещё обочину дороги. За ним гуськом стали

чмокать сапогами остальные – с пригорка в ложбинку, из овражка на холмик, подальше от

этих мест, не суливших, по замечанию Семена Пафнутьича, ни сытости, ни изобилия, ни

покоя.

XXI. РАССКАЗ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА О ТОМ,

ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ В СТОЛИЦЕ

Дорога, по которой беглецы всё больше удалялись от столицы, была, к счастью, в этот

день безлюдна, и ниоткуда не слышно было здесь ни тарахтения телеги, ни дребезжания

плохо подвязанного под кузовом ведра. Беглецы шагали по дороге среди бела дня всё равно

как ночью, и ни пеший, ни конный ни разу не обогнал их, и никто не попадался им навстречу.

Ванюхе и Степану надоело волочиться за Тимофеичем, ступая по его вдавленному следу, и

они ушли далеко вперед, останавливаясь временами, чтобы подождать своих не очень

расторопных товарищей. А Тимофеич пошел рядом с Семеном Пафнутьичем но немного

обсохшей дороге, расспрашивая его про Никодима и посвящая его, как и в прошлом году, в

свои злобедственные дела. Семен Пафнутьич путался лапотками в своем долгополом кафтане

и, помахивая хворостинкой, сочувственно поддакивал Тимофеичу. Выгорецкий трудник не

чувствовал прошлогодней неприязни к старому беруну. Эти трое были так же гонимы

царским начальством, как и он сам. И это их страдание и нежелание Тимофеича быть шутом

на старости лет размягчали сердце обычно несговорчивого Семена Пафнутьича.

– Дела!.. – проговорил он и схватился руками за свой изодранный малахай, когда

Тимофеич окончил свой рассказ. – Дела! Рассудка лишишься вместе с малахаем и с тем, что

было в малахае.

Он снял с головы драный свой малахай и ткнул его Тимофеичу.

Тот повертел малахай в руках.

– Да, шапец небогатый... Не боярская, говорю я, шапка.

– Шапка?..– вскрикнул Семен Пафнутьич. – Не о шапке речь... У меня в этой шапке денег

золотых да серебряных было зашито столько, что еле голову нёс я под этою шапкою. Все то

вниз клонило, то назад запрокидывало, то набок сворачивало.

– Вишь ты! – удивился Тимофеич.

– Я бы тогда за эту шапку, может быть, трехсот рублей не захотел взять...

– Скажи на милость! – не переставал удивляться Тимофеич.

– Да я бы эту шапку не променял бы... не променял бы... хоть на что хочешь не променял